Золотое пятнышко морщилось в такт его речи, и Отрада понимала, что он лжет. Лжет от первого слова до последнего. Он знает, что она не помнит ничего, и поэтому лжет. Не следовало только подавать виду, что ложь его – видна...
– Я так понимаю, – сказала Отрада, скользя взглядом по пейзажу, по холмам, похожим на арбузы... темно-зеленые покатые вершины и склоны и яркокрасные промоины, – что во имя мира на границах...
– Это было бы слишком просто, – сказал Отец и впервые посмотрел на нее в упор. – Он получит свое... ибо мир на границах – это святое. Но я не очень люблю, когда от меня требуют чего-то. Меня можно просить... Он получит то, что хочет и даже чуть больше.
– Он получит меня? И... Алексея?
– Пусть это тебя не заботит. Ты все равно останешься со мной.
Асхи опять вздохнула бесшумно.
От монастыря уцелела лишь башня, все остальное, включая древние стены, обращено было в груды щебня. На сутки – если можно было говорить о сутках сейчас, когда день от ночи почти не отличался – Алексей задержался, помогая братьям разбирать завалы. Потом, когда стало ясно, что живых уже не осталось, он махнул всем на прощание и ушел.
С ним был меч, завернутый в старый плащ, мешок с книгами и небольшим зеркалом – и бурдюк серной воды из источника.
Монастырь, подумал он. Происходит от слов «мон» и «астер», то есть «счет звезд». Именно этим мы тут и занимались...
Он знал, что несправедлив, но у него не было ни сил, ни желания быть справедливым.
В первой же деревне – пострадавшей мало, отметил он, развалились лишь глиняные хозяйственные постройки – он нашел кузню, разбросал с мелового круга мох, легким ударом молотка отколол несколько кусков мелового камня, сунул в карман. Мел – это условность, он уже все знал и все понимал, по-настоящему ему не нужно было ничего вещественного, – и все же с мелом было... он поискал слово – надежнее. Да. Именно надежнее.
...Отроков, желающих стать отважниками, ждет испытание... им нужно пройти по длинному бревну, над которым раскачиваются двадцать четыре мешка с песком. Это потом, после лет тренировок, они танцуют на этом бревне с завязанными глазами... а первый раз – всегда проба на природную способность правильно и быстро реагировать на опасность. И вот сейчас Алексей видел впереди что-то вроде такого бревна, но перекинутого через бездну... и, что самое главное – он никогда не ходил по этому бревну. Тогда самое страшное, что ему грозило – это расставание с мечтой. Навсегда. Сейчас – расставание с любимой. С любимой, повторил он. С любимой. И гибель мира впридачу.
Как тогда, так и сейчас – попытка пройти по бревну могла быть только одна.
Алексей взял меловой камешек. Зажал между пальцами – крепко, чтобы не выпустить. Внутренне присел. Осторожно огляделся по сторонам.
Он был в Салтыковке, на кладбище – как раз перед могилой тетушки Еванфии.
Дождь шел солоноватый. Аэлла откинула с лица безнадежно слипшиеся волосы и пошла, загребая грязь, навстречу воинам, ведущим в поводу двуконные носилки. Сначала ей показалось, что воинов было трое, потом откуда-то из-за дождя появился и четвертый.
Аэлла знала, что это те, кто должен быть, кого она ждет здесь – но все равно задала условленные вопросы и получила условленные ответы.
– Идемте со мной, – кивнула она.
– Ведьмаческое место, – проворчал старший из воинов, кряжистый, седобородый.
– Так и дoлжно, – сказал Аэлла. Возможно, за шумом дождя ее не услышали.
– А чего это, госпожа, земля-то так тряслась? – спросил тот же седобородый, когда Аэлла отвалила двери, и они вчетвером вносили ношу в затхлое подземелье. – И зарева такие ночами...
– Погибель пришла, – сказала Аэлла. – На землю пришла погибель. Для чего мы его спасли? – она уставилась на зеленый сверток, лежащий на носилках. – Для мук?
– Все мы мучаемся, – сказал седобородый. – В муках на свет приходим, мук рыскаем, в муках дохнем...
– Отдохните пока чутoк, – сказала Аэлла. – У меня еще не все готово. А потом... потом нам понадобится все наше мужество...
Чародей Мум который день так и не приходил в разум, его везли, спеленатого, привязанного к толстым жердям, чтобы опять чего-нибудь не натворил. Кажется, он полностью опрокинулся в свой бред.
Стратиарх Издол, бывший при чародее кем-то вроде советчика по чисто воинским делам, принял теперь командование над остатками отряда. Он и не позволил воинам прикончить безумного чародея. Хотя соблазн большой был после того, как по манию чародейскому разверзлись земля и небо, и огонь смешался с пеплом. Рассудил так... мало ли что.
Издол собрал тех, кто отобран был для засады – и из полновесной полутысячи нашлось менее двух сотен, еще двенадцать найдены были мертвыми среди мертвых же славов; куда делись прочие, не знал никто. Но делать нечего было, и он повел их, оставшихся, сквозь душный мрак – туда, куда указывал огонек колдовского маячка. Игрушку эту собственноручно соорудил Мум, и оказалась она очень даже полезной... огонек фитиля на вершине маленькой башни всегда наклонялся и вытягивался в сторону настоящего маяка – того, что стоял при входе в гавань Порфира. Почему именно эта башня? – как-то спросил Издол чародея (вернее – Епистима Калиса; когда тот обращался в Мума, разговаривать становилось немыслимо трудно). В детстве я просыпался и каждое утро видел ее, ответил Епистим, и думал... а ну его все... уплыть бы куда- нибудь – чтобы раз и навсегда...
В какой-то мере это сбылось, тяжело думал Издол, ведя в поводу навьюченного коня и слушая рваный бред чародея. Он не позволил заткнуть безумцу рот, ибо знал, что одними только словами не сотворить ничего – а руки связаны... Уплыл наконец Мум, и уплыл так далеко, что и не достать.
Теперь, зная направление на Порфир, Издол забирал от него на два пальца вправо, то есть на север – и шел напрямик, не ища дорог. Не стало ни дней, ни ночей, вот вроде бы день – а с трудом можно было разглядеть землю под ногами, да и то лишь в багровом подсвете. С неба лил соленый дождь. Пахло горелым железом и серой.
На то, что под сапогами перестало хлюпать, а начало хрустеть, он обратил внимание сразу – но не сразу поверил. Дождь-то хлестал по-прежнему... После всего, что было, чувства могли обмануть.
Поэтому он прошел по хрусткой земле шага три. Или четыре.
Сначала стало светло. Свет шел снизу, ослепительно-белый, накаленный, пробиваясь сквозь трещины в земле. Пыль, взлетевшая под ногами, была похожа на медленное пламя. Конь заржал в ужасе и попятился.
Наверное, он уже видел что-то из того, что было недоступно взгляду человека.
Свет впереди стоял, как забор из сияющих стеклянных полос и труб. Что-то происходило по ту сторону забора... Куда-то исчезли все звуки. Издол слышал лишь дробь собственного сердца.
Он отпустил поводья и взялся за меч. Конь тут же исчез.
И – ни одного воина...
Того, что появилось, пройдя сквозь свет, Издол не видел даже в кошмарах. Хотя на кошмары ему природа не поскупилась...
Тупая, как бы вдавленная безносая морда с блеклыми пристальными глазами. Безгубый, вытянутый трубочкой пульсирующий рот. Плечи выше головы, передние лапы до ужаса похожи на руки
