Глядя на него, согласились и прочие. Жена десятника стала десятницей, но командиром сотни. Столько – сто ровно, ирония случая – вооруженных мужчин оказалось под ее рукой в начале похода, и двести семьдесят три персоны прочих...
женщин, детей, увечных, немощных и старых. Гнали с собой немногих уцелевших коров, коз, овец. Повезло, что сразу после землетрясения табуны отогнали на летние выпасы, без дальней мысли, чтобы освободить руки – выпасов же большая часть была как раз через речку... Без слов давали коней тем, кому не повезло, у кого рухнули конюшни или же выпасы оказались вблизи деревни.
Живана не вникала... на время давали или насовсем. Своих коней – а у нее их оказалось одиннадцать – она сразу доверила старосте... распорядиться по справедливости. Он вдумчиво покивал.
Себе она оставила пару белых кобыл с длинными нестриженными гривами и хвостами. Азашье седло отличалось от охотничьего, к которому она привыкла, но – в лучшую сторону... пусть тяжелее, однако же много усадистее.
Вьюк был невелик... палатка, спальная циновка из тростника, овчинный полушубок, запасная пара сапог, котелок, кружка... Правда, кружке было четыреста лет.
Когда Живана пила из нее, у воды появлялся слабый привкус полыни.
Однажды ночью их пытались пощупать бандиты – такие же азахи, но потерявшие все – и в схватке ранение получил староста Виталий. Широким ножом ему пропороли бок. Еще двоих азахов нашли потом оглушенными в овражке, и один из них под утро умер, так и не придя в сознание. Бандитов отбросили, захватив живыми троих – молодых, но каких-то одинаково неказистых парней... сутулых, с отвислыми животами, дрябловатыми бабьими лицами и длинными сальными волосами. Правда, руки их были длинны и жилисты, а кулаки огромны...
К двум вещам для себя новым стала причастна она наутро... к азашьему ведьмовству и азашьему суду. Прямо спросив, девица ли она, и узнав, что да, старухи-азашки заставили ее носить вокруг опоенного чем-то старосты чашу с вином, да чтоб еще не пролить ни капли, да смотреть на отражение... Сами же они шептали что-то и гладили старостин рыхлый бледный бок, похожий на ком грязноватого теста. Живана не могла поверить потом, но поверить пришлось... на месте разваленной раны с синеватой пленкой на дне – осталась розовая чуть выпуклая полоска...
Потом она почувствовала себя слабой, как после тяжелой болезни, но поддаваться слабости было нельзя, потому что начинался суд. Ей дали глотнуть какой-то обжигающей дряни, и скоро в глазах посветлело, а плечи распрямились.
И даже огонь в обгоревших пальцах унялся будто бы...
Суд длился недолго, ибо вина не требовала доказательств, а оправданий азахи не понимали. Оставалось лишь назначить кару.
Процедура происходила на краю загаженной и разоренной оливковой рощи. Большой изломанный масляный жом стал чем-то вроде судейского постамента...
Бандиты с изумлением вглядывались в судью... тощую резкую одноглазую девку в штанах, которую так слушались азахи-воины. Теперь ей следовало не ударить в грязь ни перед своими, ни перед чужаками.
Разожгли костер, и в огонь бросили три камня размером в кулак. В тридцати шагах от костра провели черту. Все молча смотрели на то, как камни меняют свой цвет, становясь одинаково пепельными.
– Кто донесет камень до черты, останется жив, – сказала Живана. Разденьте их.
С пленников содрали одежду, не оставив ничего. Они переминались, неловкие и озябшие. В них сразу стало что-то от лягушек... Мужчине, который видит дряблую белую кожу своего живота и ощущает холод ветра и жар костра робко висящим концом, трудно проявить железную волю.
– Вперед, – негромко скомандовала Живана. – Кто не возьмет камень... тот очень пожалеет.
Что-то в голосе ее было такое, от чего даже у стражников внутри слегка подобралось.
Бандиты мелкими шажками двинулись к костру. Обступили его. Присели.
Потом один, постарше, решился... с воплем схватил раскаленный булыжник и понесся к черте. Дым струями бил из кулака. Он пробежал шагов десять, перебросил булыжник в другую руку, попытался вернуть, обронил, прижал предплечьем к животу, отдернул руку, заплясал...
Его взяли за плечи и повели к дереву. Он не сопротивлялся, лишь тихо скулил, баюкая перед собой сожженную руку.
Азахи деловито перебросили веревку через сук и вздернули бандита. Он подергался и обвис. По ногам стекало дерьмо.
Второй отчаянно выхватил камень из огня двумя руками и понесся к черте. Все смотрели на него. Он почти добежал! Просто, ослепленный болью, не заметил кротовой норы... Он встал, глядя растерянно. К нему подошли, но Живана подняла руку...
– Стойте! Подождем последнего.
Последний, вроде бы самый младший, огляделся. В лице его не читалось ничего. Потом он протянул руку, достал булыжник и, высоко держа его в пузырящемся кулаке, направился к Живане.
– Злобная сука! Ты думаешь, меня можно чем-то сломать? Вот тебе! – и он швырнул раскаленным булыжникам ей в лицо.
Живана левой рукой перехватила камень и сронила на землю. Повязка тут же затлела.
Она неторопливо размотала тряпку, бросила. Кивнула на бандита...
– Повесить тоже. А того – нет. Он добежал бы.
– Сука! Я бы тоже добежал! А вы! Бабские лизуны!..
Ему двинули по затылку, и он прикусил язык.
Когда же накинули веревку на шею, он стал кричать и биться, и потом хватался за веревку, удлиняя свою смерть...
К Живане подвели помилованного. Ему позволили надеть штаны. Руки он держал на весу, и Живана знала, что только сейчас он начинает чувствовать настоящую боль.
– Ты будешь рабом в семье Никона Корнилия, которого вы убили. И не дай тебе Бог замыслить что-то дурное...
Потом было еще несколько дней похода, но уже без стычек. Наверное, колонна выглядела слишком грозно, чтобы стать для кого-то желанной целью.
Вроде бы чуть прояснилось, слева угадывались знакомые горы, а справа далеко – росла новая гора, вершина которой светилась и ночью, и днем.
Светились и тучи над горою...
Встреча произошла у Агафии, древней придорожной крепости, маленькой и аккуратной. Живана велела разбить лагерь прямо на склоне холма, ибо это было единственная возможность избежать сидения в бесконечной грязи, а сама с конвоем из двух азахов отправилась в самою крепость – за известиями и, может быть, распоряжениями. Из ворот выезжал небольшой отряд, она посторонилась, пропуская...
Первым ехал тысячник Венедим, она его узнала, да и как не узнать Кипень... хоть и прибыл он к тысяче дня за три до битвы... Но рядом с ним ехал... ехал... От внезапного волнения она забыла имя. Муж ее...
– Азар!
Алексей сложил телефон, сунул в карман. Усмехнулся. Усмешка получалась жестокой.
– Началось...
Он прошел мимо Бога, махнув рукой... делай. Сам же прошел в комнату, сел на ободранный диван и впустил в себя то, что видят подзорные птицы.
Это был вихрь, и требовалось время, чтобы слиться с ним.
Он видел и понимал все сразу... садящихся в машины людей с оружием, и других, которые занимают позиции у окон и за неприметными баррикадами из старых автомобильных кузовов, в которые, как в коробки, насыпали песок и гравий; он понимал лихорадочную несдержанность одних, торопящихся
