рухнул вниз, рассыпаясь, как песчаный ком, а может быть, он и был песчаным комом... Она даже не слышала того странного звука, с каким он катился по склону.
Перед нею открылся дворцовый зал. Ярко освещенный дворцовый зал.
А потом пласт песчаника, на котором они с Аски лежали, наклонился и, тоже рассыпаясь прахом, поехал вниз...
В какой момент Авенезер понял, что воля его столкнулась с чужою враждебною волею? Нет, не тогда, на опустевшей площади – увидел длинные кривые канавки, полные будто бы тлеющих под пеплом угольев, и догадался взмыть телом над городом. Знак Агапита Повелителя багровел, как свежее клеймо. Но, глядя на этот знак, которому не место здесь было, он уже знал, что все идет не так, как он хотел, и что кто- то распорядился им так же, как он сам когда-то распорядился этим неумным чванливым Астерием... В каком-то смысле – он знал об этом с самого начала.
Во всяком случае, с момента распечатывания гробов Мардонотавра.
Смешное могущество Астерия... Со своим мутноватым камнем в руках он был похож на злого зайца, размахивающего горящим факелом, который вот теперь-то сумеет разогнать всех плакачей, волков и махагонов... а что лес сгорит – так не беда. Этот сгорит – вырастет новый. И Мардонотавра он поднимал себе в услужение, не зная того, что безумный зверь послушен недолго.
Что ж. Поднять – оказалось просто. Авенезер видел это издалека, глазами других. Среди блюстительниц гробов нашлась одна, добровольно выдавшая ключи. Астерий тогда и не заметил, а он, Авенезер, почувствовал тревогу, но не понял истока тревоги. Сейчас, вспоминая, он догадался, что тревогу внушала именно блюстительница – и именно своей необъяснимой готовностью к отдаче всего. И – что-то стояло за нею, прячась во мраке... Тогда он – почувствовал, не поняв.
Теперь – понимал, ничего не чувствуя.
Он мог все. Он знал все, он провидел будущее, он мог повелевать живым, умершим и тем, что никогда не жило. Но только – не выходя за плоскость мира.
Даже с чудом полета не дорваться до неба.
Или же чужая воля ему мерещится, а дело лишь в том, что сейчас ему просто страшно? Страх нового преображения сходен со страхом смерти, но острее – равно как и жизнь острее смерти. Острее, но площе. Смерть же тупа, медленна, глубока. Поэтому мертвые недружелюбны.
Босой, оборванный, он шел по улицам Столии, ставшими сценой вертепа.
Две молодые женщины подошли к нему, не узнавая. Одна вымазана была жирной черной краской, вторая – грубо разрисована под зверя. Короткие, с отрезанным подолом, мокрые платья не скрывали ничего. Ветер нес дождь и снег вперемешку, но женщины даже не ежились.
Вымазанная черным спросила его на непонятном языке, и на этом же языке он ей ответил – не зная, что. Обе захохотали грубыми хриплыми голосами.
Потом вторая, раскрашенная полосами и пятнами, тронула его пальцем и с удивлением на палец посмотрела. Показала палец подруге. Та тоже ткнула Авенезера в плечо. Да, он был черный. Почти такой же черный, как и она, измазанная жирной сажей, но его краска не стиралась и не пачкалась. Они хотели знать, чем это он так хорошо покрасился.
Он что-то рассказал.
Они ушли, покачивая головами и пересмеиваясь.
В переулке четверо солдат били кого-то невидимого. Невидимка был сильный, но большой и неповоротливый. Иногда он отталкивал обидчика, и тот отлетал к стене.
Женщина со свечой в руке прошла мимо них. Издали казалось, что это та самая блюстительница гробов – фигура, походка, волосы – но нет... лицо древней ведьмы, ведимы... морщинистое, как кора. И – ни малейшей тревоги от нее, ни малейшего следа соприкосновения с тайной запечатления... А ведь не прошло и года, подумал Авенезер.
Та блюстительница гробов исчезла сразу после восстания Мардонотавра, и след ее затерялся где- то в мире живых.
Возможно, она жива и по сей день...
Он мысленно поискал незримого Зверя. Тот стоял на вершине башни Ираклемона и сквозь мрак смотрел на Авенезера. Темный, медленный и глубокий, как смерть, ум Мардонотавра пытался проникнуть в тайну белых подземелий.
И ему, как и всем прочим, не объяснить, что единственная и главная тайна в том, что никаких подземелий просто нет. Просто – нет.
Пересекая широкую неявную черту, проведенную там, все – живые и мертвые – погружаются в теплое пузырящееся болото собственных грез.
Как уже погрузились в него жители Столии.
Как сейчас предстоит погрузиться ему самому... Механическому Диву оставалось работать считанные дни.
Синее пламя со ржавым боком уже ничего не значило......он добежал до угла, выглянул... пусто. Два всадника удалялись. Их шляпы с нелепыми перьями... Сзади нагоняли, он слышал крики и лай собак, и бросился косо через улицу, целясь в запертые ворота – между верхним их краем и каменной аркой была достаточная щель. Подтянулся, занес ногу... Собака в прыжке достала его. Не просто боль, пусть самая дикая – но мутная, сладковатая слабость взмыла от прокушенного колена, и эта тошная слабость была – страх.
Руки его разжались, он завыл и повалился на торцы тротуара. Набегали люди, он видел их ноги и рты. Полосатые ноги и щербатые огромные рты. Его стали бить, но удары не достигали цели... тело стало мешком, полным дерьма, все удары тонули. Еще и еще на него напускали собак, собаки рвали его и отскакивали с добытым...
Его волокли куда-то, привязав за ноги. У домов по сторонам были закругленные стены. Чинно прохаживались горожане... мужчины в строгом синем и дамы в розовом, цветочно-воздушном. Они возникали внизу, у ног, и пропадали где-то выше лба. Никто из них не смотрел, как он проносится мимо. Небо было цвета свеклы.
Он был здесь – и где-то еще. Но там он почти ничего не видел. Глаза закрывала упавшая со лба кожа. Иногда он встряхивал головой, и тогда на миг открывалась желто-черная грязь под ногами и чужие ноги, обутые в высокие ботинки. Ног было много. Да, его тащили за локти, сам идти он не мог. Он вообще не чувствовал тела ниже плеч. Потом кто-то грубо открыл ему глаза. В земле была воронка, в воронке еще дымились обгоревшие трупы. Падаль, рыдающим голосом сказали ему в глаза, они же раненые были все... Он постарался усмехнуться. Остро пахло паленым. Тогда его бросили в воронку к мертвым и стали поливать сверху вонючей дрянью. Он крепился, потом завыл. Потом все застило пламя. Он прошел через то пламя и исчез.
Потом его подхватили и как бы поставили на ноги. Стоять он не мог, но почему-то стоял. Возможно, его держали. Какие-то разъяренные старухи тыкали ему в лицо горящими ветками. Старух оттаскивали хмурые деловитые мужчины.
Я научил вас быть мужчинами!
Он был волк, но не боялся огня.
Руки его развели в стороны и примотали к толстому шесту. Он скосил глаза... когти бессильно сжимались. Шерсть была настолько густой, что руки походили на лапы зверя.
Я учил вас быть вольными, как волки!
Зверь! – крикнул он мысленно. Почему тебя нет со мной?!!
Шестеро мужчин подхватили его, приподняли – и повесили за середину шеста на опиленный и заостренный сук сухого дерева. Острие, смазанное салом, впилось в позвоночник выше лопаток... Да. Это была настоящая боль.
Зверь смотрел на него с верхней площадки белой башни. В прозрачных от чуда желтых глазах его тлела странная смесь презрения и любви.
