ударить раньше, чем их самих сомнут и размажут, и остаточную уверенность других... и никто из них не знал, что происходит на самом деле.
Маленькая гангстерская войнушка... два-три выстрела из гранатометов, много обычной пальбы. Нагло... почти рядом с тюрьмой. Но что же поделать – в разные головы пришли одни и те же – вполне логичные! – мысли. «Улус» обезглавлен, а потому опасен вдвойне, поскольку испуган и несдержан. В то же время – как бы бесхозен. В то же время – в голову тем, кто остался там на первых ролях, обязательно взбредет, что в наезде виноваты слободские. И попробуй потом отмазаться. Спрашивать не станут, не тот сайз. Придут и порешат без разбора. Поэтому нужно стрелять первым, пока они там не связали концы...
«Парижане» с «ильинцами» быстро нашли общий язык. От своего человека им стало известно, что основная часть людей покойного Батыя соберется на складах ЗАО «Юрасик», их традиционной опорной базы. В свою очередь, люди покойника от другого своего человека узнали о скором нападении и приготовились к нему как могли...
Три машины – джип и два фургона – подкатили к воротам «Юрасика», и две – к задам, где на территорию склада втягивалась железнодорожная ветка, которая лет пять не использовалась, но все еще была в целости и сохранности. Три десятка пестро вооруженных молодых людей в камуфляже и масках вышли из машин и направились к тем и другим воротам... Истекали последние минуты.
– Готово, – пробормотал Бог.
Алексей кивнул, не оборачиваясь.
– Скажи-ка, дружок, а почему ты делаешь вид, что ищешь здесь Белого Льва?
– Не знаю... Надо что-то плести им, вот я и плету. Чтобы не сбиться, плету знакомое.
– Самое смешное, то он, похоже, действительно где-то поблизости.
– А он нам нужен?
– Трудно сказать... Что-то в нем есть.
– Ты говорил другое.
– А ты никогда не обращал внимание, что начинаешь различать новые подробности, приближаясь к предмету? Я ведь не говорю, что Белый Лев есть в точности то, что о нем болтают. Но – это не простой предмет...
– И где же он?
– Пока я только ощущаю его присутствие. Нужно время, чтобы нащупать.
– А-а... ...Вот и все. Сейчас нападающих заметят, и начнется пальба.
Жрец дополз. У него даже хватило сил произнести необходимые заклинания, и над чашей на крыше храма Бога Создателя занялось синее пламя.
Но сил, чтобы отдалиться от этого пламени, у него уже не было. И если бы кто-то присматривался, то увидел бы, что бок у чистого пламени чуть запачкан другим, желтоватым и коптящим...
Но вряд ли у кого-то из оставшихся в Столии была охота и возможность приглядываться к тому, что происходит на крыше старого храма.
На закате Аски вдруг завыла, и это было страшно, страшнее всего. Но у Отрады просто не осталось сил для жалости.
А мне каково, думала она. Мне легче, да?
Бедный Агат...
За что – эта память? За что – знать, что своими руками убила... хорошего человека...
Она не позволяла себе сказать большего про несчастного мальчика. Про любившего ее мальчика. Любившего настолько, что пришел ей на помощь, когда она этой помощи уже не ждала, и заплатил за это всю цену – страшную цену... самую страшную цену.
Иногда ей казалось, что нет, не может быть, и то, что произошло, произошло не с ней... что она всю жизнь провела здесь, у водопада, а все прочее – лишь грезы. Сладкие и жестокие грезы. Скучные грезы. Бесполезные грезы.
Но нет... труп Агата – труп существа, в которое они превратили Агата – так и лежал на краю обрыва, у нее не было сил оттащить и похоронить его, и в то же время она не могла решиться столкнуть его в водопад. Любое действие грозило неведомой отдачей... и она почему-то знала это, но не знала, какова будет эта отдача.
Беда в том, что в ней колотилось еще что-то, просясь наружу, и она не знала, как это выпустить. Обретение памяти о том, что произошло с нею между гибелью народа Диветоха и появлением ее – беспамятной – в замусоренном и голом весеннем сквере (наверное, нужна была для чего-то эта память, иначе зачем понадобилось так бить по мозгам?..) – не успокоило внутреннюю рану, а лишь разбередило ее. Под маской скрывалась маска, под незнанием – новое незнание, куда более страшное...
И, не отдавая себе отчета, она стала гладить воющую Аски, вроде бы даже не испытывая жалости, а лишь – какое-то неясное чувство скорби.
Впрочем, гораздо сильнее ей хотелось есть, и она досадовала, что должна тут сидеть и гладить, а не собирать чертовски питательные мучнистые стручки, похожие на маленькие бананы. Она злилась на Аски, но не было силы, чтобы заставить ее сейчас встать и уйти.
Наверное, это и спасло ей жизнь.
...Был не грохот – скорее, хруст. В нем не было протяжности, потребной грохоту. Но силы хватало. Хижина заплясала вместе с землей. С потолка посыпался мусор. Потом совсем рядом быстро и не в такт ударило несколько раз тяжело и хрястко. Отрада обхватила Аски, прижала к груди. Та была страшно тяжелой и обморочно-мягкой.
Но тем не менее – они оказались снаружи.
Близкую заросль плодовых кустов срезало, словно косой. Замшелые камни вывернуло с их мест, и под камнями что-то мелко копошилось. Резкий запах сукровицы, несвежего сырого мяса... земли, обильно политой кровью... Отрада стремительно обернулась.
Шагах в сорока замерла дрянь, какую она не могла бы увидеть даже в кошмарах.
Медузообразно вздрагивающая полупрозрачная плоть, облегающая скелет... гориллы? Отрада смотрела на тварь сзади и сбоку, и значит, тварь не видела ее.
Пока – не видела ее.
Покатые плечи, руки до земли, вместо головы – колышущийся пузырь...
вдоль хребта – сотни мягких розовых хвостиков или щупальцев, и по всему телу какие-то пульсирующие воронки, обрамленные такими же хвостиками...
Шок омерзения был столь силен, что сознание никак не могло воспринять размеры чудовища. И только когда оно запустило руку за край обрыва и вынуло труп Агата... труп того, во что превратили Агата... Это полумедвежье громоздкое тело свисало из кулака и было не крупнее кошки!
Отрада попятилась. Она поняла вдруг, что всего, с чем сталкивалась раньше – как бы и не было. И что настоящий ужас только начинается...
Она не помнила, куда бежала и как. Но когда сил уже не осталось, когда грудь разрывало сухим огнем, она уронила Аски на землю – на зеленоватый щебень – у какой-то дыры. Справа-слева-сверху их скрывали не слишком густые колючие кусты, назад уходил склон, но она только что бежала вниз, а не вверх...
земля подрагивала, и Отрада сунулась в дыру – и застонала. Дыра уходила глубоко, но здесь, у выхода, ее перегораживала толстая решетка! Прутья достаточно редкие, но все же не настолько, чтобы между ними можно было пролезть... Это был тупик и это была смерть. Страшная унизительная смерть.
И в полнейшем отчаянии Отрада, вцепившись в решетку, затрясла ее – и решетка вдруг подалась! Ржавчина за много лет съела концы прутьев...
Она ползла по узкому ходу, волоча за собой безжизненную Аски, когда светлое пятно выхода
