навьючили грузом – и руки оказались свободными, чтобы смахивать пот и пыль.
– Тысячник! Венедим! Вон, справа – человек!
Человек широко шагал наперерез им, размахивая над головой палкой.
Самое забавное – это то, что она сразу узнала его, но себе не поверила, потому что ну никак не рассчитывала встретить здесь, в этой проклятой пустыне, самого кесаря.
Отряд с готовностью остановился, хотя до намеченного пятиминутного привала оставалось еще шагов триста. Упали с плеч мешки...
– Междь зосрач, и правда, кесарь!.. – громко сказала сама себе Живана, когда до того оставалось рукой подать. – Ну, дела...
– Я уже не кесарь, азах, – сказал Светозар. – Ох, быстро же вы ходите...
– А я не азах, а азашка, – сказала Живана и сморщила нос. – Азашья жена...
– Государь... – подоспел Венедим. Пыль всех сделала одинаково серыми.
– Государь, зачем?.. – изумление его было огромно.
– Иду с вами, – сказал Светозар. – И я не государь. Буду вашим отрядным чародеем. Как же вы вдруг решились – в Кузню без чародея?
– Решились вот... – Венедим вдруг смешался. – Не думал, что так глубоко будет...
– Эх, слав. Тот раз вам Пактовий девочку буквально на руках вынес.
Теперь-то на что полагались?
– На себя больше... Да что там говорить... не было надежды. С самого начала. Но и не идти нельзя было... вон, огонька я вызвал...
Светозар медленно обвел взглядом сгрудившихся славов, азахов, отроков... эту страшную девку с черной косой повязкой... Живана увидела в нем, словно в зеркале, себя и своих. Изможденные дорoгой и зноем, с серыми угловатыми лицами. Глубокие провалы глаз... И – почувствовала его гордость.
– Который день пустыня? – спросил Светозар.
– Восьмой, – неуверенно ответил Венедим и посмотрел на других, прося подмоги. – Если не девятый...
– Тогда понятно, – чародей кивнул. – Несет вас по кругу... И огонек ваш безмозглый, – добавил он добродушно. – Хороший, а безмозглый... не понимает, что вы – живые. Так бы и водил, дурачок...
– Государь...
– Не зови меня так, не надо. Лучше простого имени люди пока ничего не придумали... День, день всего лишь прошел наверху. Закружило тут вас времечко...
Живана как-то сразу, без возмущения ума, поняла это. Неспроста дни казались ей настолько одинаковыми.
– Что же делать?
– Воду где брали? – как бы не слыша, спросил Светозар.
– Колодезная... попадаются колодцы...
– Осталось еще?
– Да вот... – Венедим потянулся к фляге, но прежде его несколько фляг, баклажек и бурдючков просунулись к чародею. Тот выбрал тыквенную баклажку на тесьме, плеснул немного воды на вогнутую ладонь, что-то прошептал над водою... Живане послышался будто бы даже плеск волн и шум далекого ветра.
Потом он подбросил воду над собою. Капли не достигли песка, пропали.
Но будто бы стало прохладнее.
– Воины, дети мои, – сказал Светозар. – Не могу никого звать за собою, ибо не для человека то, что предстоит тем, кто пойдет. Но опять же – выводить остающихся не в силах я, а даже по следам своим дорогу вряд ли найдете. Такое уж это место... А с другой стороны... здесь вам грозит разве что смерть. Кто же решится пойти, скажу... в огонь идем и в зубы чудовищ. Даже не то страшно, что умрем, а то, как умрем. А коли не умрем, так еще может стать горше. Ибо есть вещи много страшнее смерти. И страшнее бесчестия. Решайте сейчас. Потом – не будет такой возможности...
Глава тринадцатая
Она знала, что все, что случалось с нею раньше – неправда. Неправда, что она была когда-то деревенской девочкой Саней, школьницей, а потом студенткой какого-то третьеразрядного заведения; неправда то, что рассказывал ей лысый и бородатый служитель Зверей, называвший себя Отцом (и это была двойная неправда... неправда, что рассказывал – и неправда, что рассказывал); неправда то, что она была дикарской принцессой, невестой дикарского принца, и участвовала в парадах и сражениях; неправда, что ее возлюбленными были юный Агат и не слишком молодой, но очень красивый и мужественный Алексей; неправда, что ее наставлял когда-то мудрый царь Диветох – и неправда то, в чем он ее наставлял; вся прожитая жизнь была неправдой, вымыслом, сном... то есть вот оно, все было, она все помнила – до царапины, до тени от листа, до цвета чернил, которыми написано... «А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась». И – роспись... неимоверно красивым старомодным почерком с завитушками. Все было, но не как реальность, а – как вызубренный наизусть урок.
На самом же деле все обстояло совсем-совсем иначе.
...Сражение с Мардонотавром, волшебным зверем, умевшим быть невидимым, Филадельф выиграл чудом. И тем не менее, подчинив на время своей воле Зверя, он сумел выведать у него многое. И самое, наверное, страшное – это то, что подлинные создатели и держатели мира суть существа неразумные, примитивные, хищные. И люди, живущие рядом с ними и напитавшиеся от них волшебством, тоже порой теряют разум и честь... не всегда, конечно, но бывает... Большинство, однако же, пытается укрыться от Зверей в незаметных норках, а будучи обнаруженными – откупается, чем может.
Но есть и такие, что пытаются зарыться все глубже и глубже, создавая норы чудовищно разветвленные, с ловушками, отнорочками и потайными помещениями. Звери, обнаружив такую нору, ярятся и злобятся на всех – и тогда их прислужники-люди, задабривая, сами начинают уничтожать своего излишне осторожного соседа...
Сказать, что Филадельф испытал омерзение – значит, не сказать ничего. В битве с Мардонотавром он потерял многих своих учеников – и внука, единственного и любимого, на которого возлагал все надежды. И понять, что Зверь не был творением и посланцем великих и могущественных, суровых, но по-своему прекрасных сил – нет, он и был частицей той самой высшей и могущественной силой... и выше уже не было ничего... понять это было мyкой.
Еще большей мукой было – принять.
Волкобык, хищная тупая похотливая тварь. Не владеющая даром мысли, но с избытком наделенная чутьем, силой и животной витальностью... Высшее существо.
Только по той причине, что способен сделать с тобой все, что захочет.
Ну, и еще – он творит мир... Филадельф разыскал спрятавшегося, растворившегося среди мира Бога.
Он, может быть, еще в чем-то сомневался, но Бог развеял его сомнения.
Сумрачные образы, полученные от Зверя, и собственные догадки облеклись в слова.
Впрочем, в реальной помощи Бог ему отказал. Тогда он еще надеялся, что угроза не столь велика.
Филадельф принялся действовать на свой страх и риск – и в такой строжайшей тайне, что избегал даже мыслей о подлинной цели работы. Вся подготовка была им разбита на множество деяний, каждое из которых как будто имело свою цель – но которые, будучи произведены последовательно, приводили бы к достижению некоей тайной цели.
Он догадывался, что подобным занимается кто-то еще, но не искал связи, потому что боялся и за себя, и за того, неизвестного.
И, как всегда бывает в такого рода делах, сначала все шло гладко, а потом начались нелады. Возможно, случайные... А может быть, он просто замыслил глупость.
