Наверное, в последнее мгновение своей последней жизни Авенезер понял, что произошло нечто непоправимое, но что именно, узнать уже не смог никогда...
Полтысячи тонн железа, продавив собой барьер, отделявший реальность Кузни от реальности Мира, возникли прямо в сердце Долины Качающихся Камней всего за несколько тактов до окончания работы Механического Дива. Произошло мгновенное и немыслимо грубое изменение всех мировых законов – как в самой долине, так и в ее ближайших окрестностях. Сравнить это можно было разве что с попаданием крепкого камня под зубцы стремительно вращающихся зубчатых колес, с падением глыбы льда в раскаленный горн...
Почти тридцать тысяч человек, составлявших в тот момент «живую» часть Механического Дива (живой ее можно было назвать с огромной степенью условности, поскольку человек, отдавший такую огромную часть себя, выжить уже не в состоянии; всех можно было считать мертвецами с того момента, когда они почувствовали Зов...) – мгновенно перестали получать искусственную поддержку своему невозможному существованию – и оказались мертвы. А следовательно, они перестали служить источниками силы для всего Дива...
Землю встряхнуло вновь, хотя на этот раз не столь разрушительно, как в момент образования трещины. Впрочем, разрушать было уже нечего – и так все лежало в руинах... Северная, «мертвая» часть Дива продолжала работать, как работала – и потому вдоль трещины, от далекого Темного Храма и почти до башни Ираклемона, начался сдвиг пластов реальности; буквально через полчаса образовалась созданная сдвигом непреодолимая граница... граница между миром живых и миром мертвых... Но некому было на опустевшей земле увидеть глазами эту быстро темнеющую дымчатую стену – до высокого неба.
А что будет дальше, знать не мог никто.
– Волнуешься? – спросил Алексей.
Бог посмотрел на свои руки и убрал их в карманы.
– И да, и нет, – сказал он задумчиво. – То есть, конечно, волнуюсь... любой бы волновался... А с другой стороны – просто брезгливость. Трудно объяснить...
– Почему трудно? Я понимаю...
– М-м... Ты знаешь – это да. Умом. Но никогда не сталкивался. Когда перед тобой – безмозглое, дикое, тупое, но при этом абсолютно всемогущее, способное сделать с тобой что угодно... с тобой, с твоими близкими, со всем миром, в котором ты живешь... вот где страх. Когда ты весь ум свой напрягаешь, чтобы угодить ему, умаслить, успокоить... а у него глазки маленькие, злые, лобик узенький... вот где настоящее унижение. Кто этого сам не переживал, тому не понять. Не обижайся.
– Почему это вдруг я должен обижаться?
– Ну... так. Накатило на меня. Столько времени прошло, а – не забыть...
Алексей включил дворники... снег повалил сильнее, крупными хлопьями, влажный и липкий. Это плохо, подумал он, это ведь может всю видимость перекрыть...
– А самое мерзкое, – продолжал Бог, – когда ты, все это унижение снося и страх, ловишь себя на том, что начинаешь искать в них что-то невыразимо прекрасное, а людей полагать последней падалью под их ногами... потому что иначе – вообще невозможно ни быть, ни думать... Какие слова говорились!
Какие... – он оборвал себя, и Алексей услышал звук, который понял не сразу... скрип зубов. – И ведь верили в это – вопреки всему, вопреки разуму, вопреки смыслу... только бы угодить... мясо они очень любили. И сейчас, конечно, любят.
Пожалуйста, вот мясо. Человеченки? Вот вам человеченка... Все, что угодно, только бы откупиться, а потом друг другу – слова. И какие слова!.. Много слов...
– Как ты думаешь, – спросил Алексей, вглядываясь сквозь летящий снег в ставшую почти неразличимой дорогу, – они были когда-нибудь... людьми? Или кем-то другим, но разумным? Или же...
– Не знаю, – сказал Бог. – Могло быть и так, и этак. Разницы я не вижу. А почему ты спросил?
– Что-то такое померещилось... Ты мне так и не сказал... кто же и каким способом утащил у Астерия камень?
Камнем они по молчаливому согласию называли Белого Льва.
Бог, прежде чем ответить, положил руку на грудь. Там, под курткой и свитером, висел на простой веревочке этот самый камень.
– Довольно смешная история, – сказал он. – Ломают там старые дома – ну, мальчишки, понятно, рыщут по подвалам и чердакам. В какой-то, говорит, коробке среди старых журналов... завернутый, между прочим, в газету пятьдесят седьмого года... камень наш и лежал. Вот и все. Говорю... что ты хочешь взамен?..
Алексей уже не слушал. Снег прекратился внезапно, и разу же стало невыносимо светло. Солнце пылало сзади и слева, поджигая собой белую натянутую плоскость равнины, белый ровный чуть вогнутый склон похожей на амфитеатр горы, охватывающей полгоризонта, огромный белый полумесяц в пронзительно-синем небе – и впереди, почти рядом, чуть приподнятый на возвышении, сверкающий гранями черно-зеленый замок...
И Алексей подумал, что судьба – кто бы ни управлял ею – подарила ему в этот час (возможно, последний его час) одну из самых прекрасных картин, какие только могла создать природа – кто бы ни управлял ею...
А потом он увидел, что навстречу им по сверкающей белизне несется ярко-синяя точка.
И буквально в ту же секунду на равнине справа обозначилась складка, стала стремительно расширяться и поворачиваться, распалась на десятки крыш, потом показались стены, и – как-то сразу поддавшийся взгляду – открылся посад, пригород...
Если бы Алексей придумывал места, где хотел бы жить, он в первую очередь придумал бы именно это.
Летящий навстречу автомобиль издалека замигал фарами и заметно снизил скорость. Алексей тоже сбросил газ. Потом вынул из бардачка «шерифф» и положил его рядом с собой на сиденье.
Бог глубоко вздохнул...
Он открыл глаза и первое, что увидел – это плачущую и смеющуюся морду Конрада Астиона.
– Живой...
Голос был женский, Юно чуть скосил глаза. Ведима Аэлла... Сколько же времени прошло?
– Живой твой начальник, не реви, не реви... первый раз вижу, чтоб по начальнику так убивались... Вон – и глаза открыл. Слышишь меня, потаинник?
– Слышу... ведима... спасибо тебе, умелица...
– Рано благодаришь. Ног у тебя нет. Сгорели твои ноги.
– Жалко... – и Юно засмеялся. – Эх, так и не станцевали мы с тобой...
– Зато теперь ты от меня не уйдешь, – сказала Аэлла сердито. – И сколько бы дней ни осталось...
– Постой, – Юно вдруг почувствовал, что вновь куда-то отплывает. Отрада – дочь на самом деле Филадельфа. Наследница всей его мощи. Ничего не умеет. Белый Лев – живое... Аэлла коснулась пальцами его губ.
– Уже что-то происходит, – сказала она. – Воду опять можно пить.
Юно не понял ее, но ускользнул в золотисто-коричневое гудящее липкое сладковатое небытие со странным, неясным ему самому облегчением.
Живана заметила машущего первой. Не потому, что была самой зоркой, а просто ее пощадили, не
