– Можно сказать и так! Примерно! Вокруг этого столько небылиц наворочено!..
– Как водится! Моя бабка, которая мордовка, тоже колдунья была! Такое рассказывала!.. Целые деревни колдунов были! А уж когда вражда начиналась меж ними, то все!..
Алексей кивнул, виновато улыбнулся, показал на горло. Развел руками.
– Тяжелое дело танки! – гордо прокричал полковник.
Ветер дул в спину, набрасывая на голову колонны ее же дымный шлейф.
С Алексея словно что-то спадало слоями, в панцире его образовывались трещины, в них проникало сострадание. Он не мог обманывать этого симпатичного полковника, хотя – уже обманул... Тем более он не мог тянуть его за собой на верную смерть, хотя при другом – как бы естественном – ходе событий жить полковнику (да и всем остальным обитателям Кузни) оставалось месяца два-три. Но что-то внутри не позволяло принять безоговорочно этот довод. Хотя ничто не помешало бы Алексею как командиру некоего отряда бросить в огонь сотню или тысячу, заткнуть брешь живой пробкой, – чтобы вывести остальных.
Он знал, что это будет мучить его, но не думал, что так сильно.
Проклятая «зона»... мало того, что она отнимает, высасывает его чародейские умения (почти все силы теперь уходят только на то, чтобы сопротивляться ее воздействию, не начать подчиняться ей, не – превратиться ненароком во что-то... Бог помогает, но и на него все это влияет...) – она и моральных лишает сил, заливает душной кислятиной, колет, давит, скребет...
Студенистая вонь мясокомбината просачивалась сквозь перегар соляра и взбитую дорожную пыль.
Двое ребятишек, мальчик и девочка, одетые тускло, готовились махать с забора проходящим танкам.
Авенезер еще раз попытался поднять веки. Вся его жизнь стекла теперь на верхнюю часть лица... лоб, глаза, скулы. Он ощущал их огромными, как дома, как горы. В своем необыкновенно долгом существовании он проходил примерно такие же этапы замедленной смерти – затем, чтобы измениться и продолжать быть... в том же теле, обладая тем же духом. Теперь ему предстояло нечто высшее, доселе никем не изведанное... прыжок сразу в сотни живых тел и через них – во многое неживое; и наконец – создание себя заново из живого и неживого...
Но пока – лишь долгий мрак был перед глазами и огненные странные письмена.
Иногда Венедиму казалось, что серьезную рану переносить было бы легче. Боль та же, но больше бережения, а главное – нет того унизительного чувства, что вот... сам виноват, сам себя изувечил. Молодой целитель Вир рану перевязал с мазями, уложил руку в лубок и давал Венедиму пить какие-то отвары, но ничего не пообещал... нужен умелый шовный мастер, скрепить сухожилия, – сам же Вир может лишь рану заживить поскорее да не допустить гноя.
Шовные мастера остались далеко позади, так что Венедиму светило впереди остаться о полутора руках...
Проскочило однажды за спиной... вот, с Одноглазкой повязались, уже второй воин без руки остается, а дальше что пойдет?.. Кто ухо, кто ногу, кто яйцо так, что ли? Повернулся в бешенстве, отыскал глазами болтунов и глазами же все сказал.
Даже шутки такие – не готов был принять...
Огонек летящий вывел на путь, да вывел так, что охнули все. Когда закончился спуск с горы, когда началась та мощеная дорога, по которой отправились прошлый раз (каждый камень дороги был испещрен древними буквами, это Венедим уже на обратном пути увидел, увидел и испытал ужас от совершенного святотатства... топтать своими ногами да копытами коней Слова...) огонек увел их в сторону, к исполинскому валуну, серому, ноздреватому, охваченному колючими высохшими вьюнами. Высотой валун был ростов в девять-десять, и форму имел усеченной (и закругленной, понятно, на углах) пирамиды со стороной шагов в шестьдесят.
С противоположной от дороги стороны исполинский этот валун будто бы расселся от неточного, не по середине, удара такого же исполинского топора.
Щель на всю высоту, но узкая настолько, что оба плеча касаются стен... Огонек скользнул туда и легко закачался в ожидании.
Кесарь сделал несколько шагов вниз и остановился. Если бы все не походило так на сон... на счастливый сон...
Это была его детская. Три окна с цветными стеклами, снег прилип к переплетам, трещит печь, ковер, в котором нога тонет по колено, сундуки с игрушками. И запах... запах... горькие травы... лакрица... мед... молоко с пенкой... Сдавило горло.
Горячим молоком его поили только больного. И – он вдруг остро вспомнил этот день, когда вышел из лихорадочного бреда, когда кончилась череда каких-то жутких подземелий и людовидных чудовищ, он открыл глаза – и оказалось, что день, трещит печка, все вышли куда-то на короткое, наверное, время – а потом появился плачущий старик с тяжелой книгой в руке, у него были жуткие глаза... Кесарь торопливо пересек детскую, толкнул дверь спальни.
Мальчик с голубым от бескровья лицом утонул в суровой подушке.
Черные волосы сосульками прилипли ко лбу.
Старик провел тогда над ним рукой, и прошла боль в груди. Больше он не болел никогда.
Кесарь перехватил тяжелую книгу поудобнее, чтобы не уронить. Протянул руку. Ничего не пришлось говорить. Ударило в кончики пальцев, в ладонь. То ли коснулся раскаленного, то ли стылого железа. Сжал пальцы. Забрал болезнь, унес...
Мальчик резко выдохнул. К щекам прилила кровь. Глаза тут же подернулись сонной пленочкой.
Он уснул тогда, а проснувшись, решил, что плачущий старик был завершением страшных снов...
Кесарь повернулся и вышел. Брат Светозар стоял у окна и смотрел на снег сквозь зеленое стекло.
– Если смотреть так, то получается лето, – сказал он. – А если так, – он переместился к темно- красному, – то пожар.
Светозару было двенадцать лет.
– Я думаю, – продолжал он, – что если Бог был изгоем, то люди его народа должны быть благородны и блистательны настолько, что мы в сравнении с ними – запечные тараканы. Мне хочется плакать, когда я думаю об этих высших существах. А выше них должно быть что-то сияющее ярче солнца, чище драгоценных каменьев... Больше всего на свете мне хочется увидеть их, хотя я знаю, какое унижение мне это доставит.
Он говорил как будто издалека, хотя и стоял рядом. Потом он повернул лицо, и кесарь увидел, что глаза у брата выцветшие, а веки морщинистые.
– Прости, что я был так бесцеремонен, – сказал он другим, усталым и старым голосом. – Приходится скрывать не только поступки и слова, но порой и мысли.
– Где мы? – спросил кесарь.
– Здесь, – брат приложил палец к своему лбу. – Не волнуйся, некоторое время они не увидят нас... Мы можем поговорить открыто.
– Да, – и кесарь как бы открыл сам в себе дверь и вышел наружу. Это не проявилось ни в чем, просто... просто он стал различать, где он сам, а где защитный доспех. – Спасибо, брат. Если бы не ты, я бы
