– Не знаю, – сказал он. – Я никогда не слышал о таких местах. И в картах их нет. Может быть, мы прошли насквозь через всю Кузню... – или забрели в какой-то запретный ее угол, что более вероятно, добавил он про себя. – Выберемся, – вдруг решительно сказал он.
Может быть, отступившая вдруг боль вернула ему самоуверенность? До ноги уже можно было дотрагиваться – правда, это вызывало зуд и покалывание...
– Слава можно начинать считать мертвым, лишь когда его кости побелеют под солнцем, – проговорила Саня с некоторым недоверием к себе.
– Ты помнишь эту поговорку?!
– Да. И кое-что еще. Когда я... спала... Это были не те сны. Я будто читала. Просто слова – без книги, без... Ни на чем. Сами по себе. Светящиеся буквы. Некоторые слова совершенно нечеловеческие...
– Постой. Не говори. Вообще никогда, если тебе вспомнились странные слова, не произноси их вслух. Ни в коем случае не произноси вслух ничего незнакомого. – Он заметил, что уголок рта Сани насмешливо дернулся. – Про себя – можно... А теперь скажи – они складываются во фразу?
– Да. Ритмически – очень точно.
– Четырнадцать слов?
– Сейчас... Да, четырнадцать.
– Назови мне... так... восьмое слово. Только его.
– Восьмое, восьмое... Ага. «Ингунбрософтевеск». А что это? Оно – важное?
– Интересно, кто же так постарался... Это очень важное заклинание, сестра. Освобождение души. Тот, кто произнесет его вслух, исчезает и из мира живых, и из мира мертвых. Он умирает мгновенно и абсолютно. Его уже не заставить подчиняться... как просто умершего. Но никто не знает, куда потом уходит душа этого человека. И еще: когда произносишь слова, руки нужно держать вот так... – Он показал.
И тотчас из темноты с криками испуга, с громким плачем – метнулись люди.
Они были слабы и медлительны, и Алексей сумел бы расшвырять их просто руками, но он даже не встал и позволил себя повалить на землю – просто потому, что ни малейшей угрозы от этих людей не исходило, напротив – они хотели ему только добра, одного только добра...
Они с рыданиями, умирая от страха, хватали его за руки и отводили, отводили его руки от горла, от груди – не надо, без слов молили они его, не надо, не делай этого!
А потом, вдруг словно опомнившись от своего безумного поступка, они сами повалились ничком на землю и замолчали, вздрагивая и ожидая расплаты.
Судя по тем четверым, встретившимся на тропе, расплата здесь практиковалась одна – самая простая.
– Вставайте, – сказал Алексей и посмотрел на Саню: подхватывай. – Мы не сердимся. Напротив.
– Вставайте, милые, – сказала Саня. – Вы все делали правильно. Я вами довольна.
Несколько секунд – очень долгих секунд – ничего не происходило. Видимо, людям, распростершимся ниц, никто никогда ничего подобного не говорил, и они не знали, что такие слова вообще могут быть произнесены.
Потом бледные напрягшиеся спины дрогнули, вопросительно обмякли. Чуть приподнялась одна голова... другая. Показался робкий глаз, готовый закрыться в любой миг.
– Вставайте, – еще раз сказал Алексей. Лежащие начали приподниматься. На ноги они встать не смели, и кто попытался, того тут же притянуло к земле, но все-таки вот с такими – стоящими на коленях, руками в пыли, готовыми в любой миг пасть ниц – уже можно было вести разговор. И Алексей сказал:
– Возьмите этих детей и накормите, – он кивнул на мяукающие корзины.
Ужас плеснулся в глазах ближайших, но двое из тех, кто стоял (сидел?) в заднем ряду, бросились, не вставая с колен, исполнять приказание.
Жители деревни, немного освоившись со странными гостями и поняв, что в ближайшее время им ничто не грозит, развеселились и будто слегка опьянели. На «вечер» объявлен был праздник, а пока – пока все выражали свою радость просто так, для себя. При этом они старались быть вежливыми и ненавязчивыми – и в то же время предельно услужливыми; это не вполне получалось.
Сане и Алексею отвели лучший дом – жилище деревенского богатея Мертия, торговца и владельца моста. Сам Мертий с семейством удалился под кров старшего сына, оставив троих служанок и домоуправителя Равула, толстяка с пронзительным высоким голосом; Алексей подозревал, что Равул кастрат. Дом был невыносимо тесный, этакий многокомнатный курятник, сплошной камень, устеленный травяными циновками; полы чем-то нагревались, так что ступать по ним босыми ногами было приятно.
Но отхожее место воняло.
Завтрак состоял из отварной рыбы и румяных свежих овсяных лепешек. Именно на лепешки и накинулись Саня и Алексей, истосковавшиеся по хлебу. Равул это заметил, и потом, на обед, лепешек оказалось раз в десять больше. Но это потом...
Саня после завтрака сразу уснула. Алексей присмотрелся к ней спящей. Лицо кесаревны почернело, осунулось, заострилось – и теперь даже во сне ничем не напоминало лицо той девочки, которую он помнил. Он мог себе представить, как она устала. Даже ему, и тренированному, и подготовленному, все это давалось очень непросто. Каково же – ей...
И еще одно: кто научил ее освобождению души? Еванфия? Вряд ли посмела бы. Сам Домнин? Сомнительно, чтобы – девочку, ребенка... И в то же время вот он, факт. Разве что – Еванфия по поручению Домнина?.. Но тогда кесаревна должна знать многое, поскольку у Еванфии было время для обучения.
Возможно, что и – знает. Есть способы прятать знания так глубоко, что никто и никак их не найдет пока не настанет час, или не прозвучит нужное Слово, или не сойдутся звезды... Мало кто владеет этим умением – прятать – в совершенстве, вот многомудрый Филадельф владел, это точно, да и Домнин тоже – похуже, но владел.
Но чтобы простая нянька-ведима...
Что я знаю про Еванфию? Ведь ничего. Может быть, не так уж и проста она была.
Никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, имея дело с чародеями. Ни в чем и никогда. Взять того же Филадельфа...
Кланяясь и приседая, вошла служанка Аврелия и доложила, что староста Кириак просит принять его для разговора. Алексей покосился на Саню. Саня спала, подложив ладони под щеку.
– Для разговора только со мной, – сказал Алексей. – Люциферида отдыхает.
Служанка поклонилась и попятилась, приглашая Алексея следовать за нею. Староста ждал под лестницей: крепкий лысый мужчина с хорошими умными глазами и будто бы надрезанным ртом.
– Да пребудет вечная благодать на этом доме, прижал руку к сердцу староста. – Не оскудеют сусеки его и не преломятся столпы, и будет прочной крыша и неколебимым основание. О спутник Светлоликой! Благодарю тебя за согласие побеседовать с грязным землепашцем...
– Не нужно так говорить, уважаемый Кириак. Алексей попытался улыбнуться и вдруг понял, что ему трудно улыбаться. – Труд ваш любезен Тому, Кто Видит Все. А я понимаю, что у тебя есть веская причина торопиться с разговором.
– Да, о спутник, – и староста наклонил голову. И причина эта страшна. Ты знаешь, о чем я говорю.
– Знаю, – сказал Алексей. – Дети.
– Да. Их уже понесли наверх. Они уже не здесь и никогда здесь не будут. Тем более что они не настоящие люди, а ублюдки, еще до зачатия предназначенные Ему. Им не станет здесь жизни, даже если мы их и примем.
– Понятно, – сказал Алексей. – А мать их... Милена?.. что она делает?
– Она... кормит их, о спутник. Она их кормит. Она же мать...
– Я хочу ее видеть. Потом, потом... – Он жестом остановил старосту. – Я полагаю, мы справимся с этой трудностью, уважаемый Кириак. Теперь скажи мне вот что: те, кто встретился нам на тропе, – откуда они приходят? Ведь среди них деревенских не было?
– Да, о спутник Светлоликой. Деревенских среди них нет. Нас они называют рабами и относятся
