И вот поэтому в момент, когда он должен был, отрабатывая полученные уже деньги, подчинить себе простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы понудить его еще раз пленить кесаревну и доставить по назначению, – Руфин вливал в себя чарку за чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая, что это, вполне возможно, последняя в его жизни выпивка. Но ничего другого он просто не мог придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и что-то внутри Руфина подсказывало ему, что – не придет. Или придет, но поздно.
Глава седьмая
Когда Благину унесли, накрыв по обычаю небеленым холстом, Войдан подошел к Рогдаю и встал рядом.
– Кружит и кружит, – пробормотал он, закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил кисловато- сернистый запах, как от прокисшей капустной похлебки. – Кружит и кружит. Плохо дело, дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так и конец наступит. Говорил – не дело затеяли...
– Говорил, – согласился Рогдай, напряженно всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а хор Вергиния все еще не пришел в движение. День был такой – вязкий. Все требовало чуть больше времени, чем обычно. Совсем ненамного – зато все. И эти кусочки времени собирались и собирались вместе, и вот уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и не начиналось.
Пока все, что было, – не более чем некий обмен условностями. Бои по правилам. Но сейчас конкордийцы должны прорваться – скорее, на левом крыле, – и мы начнем отступать, отступать быстро, почти бежать: дабы не быть поражаемы в грудь и спину. Вот-вот это случится...
И это – цель Иерона сегодня. Чтобы мы побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его вышла на берег, готовая к переправе...
Вот и прорыв. Слева. Хор рассечен, центр смят, фланг отступает в относительном порядке. Вижу, все вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на затыкание прорыва...
–...когда вот так посмотришь вокруг... помните, дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали чернилами бумага и одежды и смотрели, на что похожи кляксы, – когда посмотришь, то сразу становится ясно, что все вокруг – кляксы после того акта творения, после взмаха руки Создателя, и да они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то мы даем им имена, – и сущностно, но от этого мы все старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы не замереть, уставясь в одну точку... потому что, постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для мира форм...
– Да, – согласился, не слушая, Рогдай. Пактовий, видимо, только-только поспел к Вергинию.
Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть... Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что слышно: нервная дробь боевых барабанов.
Конная купла акрита Степана Далмата, полторы тысячи молодых всадников из числа обученных азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет главной жертвой в этой партии), – обтекает хор справа.
Свет знамен.
И вот он – штандарт кесаревны. Покачнулся и пошел вперед. Как лодка против ветра.
Никто еще не знает, что это победа...
Первый залп огненными стрелами дали поверх голов собственных бойцов, и многие от неожиданности присели. Огненные стрелы в полете гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и у самых хладнокровных и смелых съеживается на спине шкура.
Потом последовал второй залп и третий, а четвертого уже не понадобилось: атакующий клин на глазах распадался. Грозные воины-башни метались, сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался на пути.
Неспроста испугались они тогда простого деревенского пожара...
Венедим ясно видел своими собственными глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь охватывает – медленно, но неотвратимо, – казалось бы, вполне обычного человека, живого, подвижного, состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти загорались, будто были оживленными чучелами, набитыми промасленным тряпьем.
Плата за неуязвимость во всех прочих отношениях...
Горели, конечно, не все, горели единицы. Но паника пуще и злее огня – паника охватила всех.
Животный вой и визг на время заглушили все.
А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь. Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой – могли бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не скомандовал командир атаку...
Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их глазах разбойники получали воздаяние не по сотворенному реально злу, а по подстроенной хитрой несправедливости.
А потом стало видно (и слышно, очень слышно), что на левом крыле – прорвались конкордийцы и степняки, что идет там жесточайшая сеча, что гибнут славы...
И вновь, не давая никакой передышки чувствам, забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин пошел вперед, разгоняясь и разгоняясь. Уже не маячили великаны среди людей... Но люди шли уверенно, и залпы Венедимовых лучников уже не могли их поколебать. Кто-то падал... С грохотом сошлись копья и щиты.
Венедим почувствовал вдруг, что все вокруг мягко раскисает и мутнеет, будто заплывает киселем. Это была секунда, не более, но, когда она прошла, он понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который понятен, – нет, в болезненном и холодном, вязком, мерзком.
(Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой по столу с такой силой, что мутное зеленое, в пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришел испуг, нормальный испуг человека перед неминуемой и страшной смертью, грозящей ему за неисполнение дела, порученного такими людьми, перед которыми сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом испуге потянуть, подергать за нить, давно и успешно привязанную им к Венедиму... но то ли слишком много можжевелового самогона ушло в организм, то ли хранил Венедима какой-то чародей – да только нить лопнула с глухим звуком промокшей бечевки, и Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула, а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в стеклянные осколки. Так он и остался лежать – до того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь подошел и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то нелепо качнулась – и вдруг отделилась от туловища. Сырой печенкой плюхнулся на стол черный сгусток крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал кричать...)
Все переменилось в какие-то пять минут: только что, вот только что конкордийские латники смяли левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как становится пустой городская площадь после веселого шумного праздника, когда люди уходят, оставив на земле множество недоеденных пирожков, оберток от конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских колпаков, листков со словами песен...
Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что необыкновенный убийственный шум происходил здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди. Некоторые были неподвижны, некоторые только дышали, некоторые пытались бинтовать раны или ползти... Кто-то громадный славно порезвился в этом курятнике.
Словно молчаливые грациозные плавные тени, проносились совсем неподалеку, но будто по морю или по небу, конные. Лиса засмотрелась на них.
К тому, что земля дрожит, она уже привыкла. Или все те же чары заставили ее забыть об этом, не отзываться страхом.
Бегущие люди – бегущие плотно, плечо к плечу, а за ними еще и еще – появились внезапно, появились сразу рядом – и на миг лиса запаниковала и не нырнула сразу в нору, а – отпрыгнула на шаг в сторону. И все. Она пыталась отбежать, но ее догоняли. Она металась вдоль этого грохочущего вала, надеясь отыскать его край и спрятаться за краем, но края не было, не было. Не было...
