– Еще не скоро, в двенадцать.
Кристин помолчала.
– Я очень люблю тебя, – сказала она.
– И я люблю тебя.
– Да уж конечно. Держу пари, что ты...
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – он нашел губами ее рот, она обвила его шею руками. Он прижался к ней, взъерошивая и путая ее густые светлые волосы. Потом снова поцеловал ее, и она уткнулась лицом в его плечо. Он сказал: – Иди. Иди же ко мне.
– Но твой друг. У нас же нет времени...
– У нас еще есть время.
– Мы ведь должны...
– У нас еще есть время.
– Но разве мы не...
– Еще есть время, – сказал он ласково.
Берт Клинг читал воскресные комиксы, когда раздался звонок Кареллы.
Он бросил с сожалением последний взгляд на комикс с Диком Трейси и пошел к телефону.
– Слушаю, – сказал он.
– Привет, Берт. Это Стив.
– Хо-хо, – тут же отозвался Берт.
– Занят?
– Кончай наводящие вопросы. Что случилось? Что тебе нужно?
– Не будь таким деловым. Молодым это не идет.
– Я должен ехать в участок?
– Нет.
– В чем тогда дело?
– Моя сестра выходит сегодня замуж. Жених получил к свадьбе подарок, который можно истолковать как угрозу или предупреждение.
– Да? Почему же он не позвонит в полицию?
– Он уже позвонил. Мне. А теперь я звоню тебе. Есть желание пойти на свадьбу?
– В котором часу?
– Можешь приехать к двенадцати?
– Только я должен заехать за Клер в девять вечера. Она хочет посмотреть какой-то фильм.
– О'кей.
– Где ты сейчас? – спросил Клинг.
– Дома. Дартмут, 837. В Риверхеде. Так ты будешь?
– Да. До встречи.
– Берт!
– Что?
– Захвати с собой пушку.
– О'кей, – Клинг повесил трубку и вернулся к своей газете. Высокий блондин двадцати пяти лет, он сейчас, у себя дома, в одних трусах, казался значительно моложе. Руки и ноги у него были покрыты легким светлым пушком.
Он свернулся в кресле калачиком, снова углубившись в комикс, но потом решил позвонить Клер. Он вновь прошел к телефону и набрал ее номер.
– Клер, – сказал он, – это Берт.
– Здравствуй, любовь.
– Я иду сегодня днем на свадьбу.
– Не на свою собственную, надеюсь.
– Нет. Сестры Стива. Хочешь пойти со мной?
– Я не могу. Я говорила тебе, что мне нужно сводить отца на кладбище.
– Ах да, верно. Ну ладно, увидимся в девять в таком случае, о'кей.
– Хорошо. Кино идет в драйв-ине[3]. Ты как, не против?
– Прекрасно. Мы можем пообниматься, если станет скучно.
– Мы можем пообниматься, даже если не будет скучно.
– А что за картина?
– Да старая, – сказала Клер, – но я думаю, что тебе понравится.
– Как называется?
– 'Сеть', – ответила она.
Пакет из Бюро криминалистического учета принесли в следственное отделение в 10.37. Мейер Мейер по правде не ожидал его увидеть. Шансов на то, что за этим Марти Как-бы-его-там-ни-звали числилась судимость, было с самого начала очень и очень мало. Если же к этому добавить вероятность судимости именно в их городе, то надежды совсем почти не оставалось. Однако судимость за ним числилась, и судимость эта в обширной картотеке бюро была зафиксирована. Сейчас фотокопия его «Дела» лежала у Мейера на столе и он неспешно перелистывал страницы.
Марти Соколин не был грабителем. По любым полицейским меркам его нельзя было даже назвать профессиональным преступником. Он просто однажды оступился. А «Дело» его оказалось в картотеке потому, что оступился он в этом городе, приехав сюда из Калифорнии.
По-видимому, стоило обратить внимание на то, что Марти Соколина списали из армии не из-за обморожения, как считал Томми Джордано. Правда, комиссовали его действительно по здоровью, но отправили в психиатрическую больницу в Пасадене, штат Калифорния, как больного неврастенией.
Мейер Мейер ничего не знал о предположении Томми насчет обморожения.
Но он, однако, знал, что «неврастения» – это современный термин в психиатрии, эквивалентный тому, что во время первой мировой войны называлось просто и ясно: «психическая контузия». Специалист, вероятно, определил бы ее как нервное расстройство или истощение, которое возникает от длительного физического или умственного перенапряжения. Мейер же определил это для себя как «сдвиг по фазе» и подчеркнул в деле, что Соколина выпустили из больницы как не представлявшего угрозы для общества летом 1956 года.
Его стычка с законом произошла лишь через два года, в марте 1958-го.
В то время он служил коммивояжером в компании по производству красок в Сан-Франциско. Он приехал на восток, чтобы заключить торговую сделку, и в баре в центре города разговорился у стойки с одним человеком, В какой-то момент речь зашла о войне в Корее. Незнакомец неосторожно проболтался, что его признали негодным к солдатской службе из-за незначительных шумов в сердце, по статье 4-Ф, чем он был немало доволен, ибо благодаря этому сумел сделать фантастическую карьеру в своей компании, в то время как его сверстники подставляли себя под пули.
Соколин отреагировал на признание собутыльника с некоторой мрачной торжественностью. Он чуть не пустил слезу. Его лучший друг, поведал он незнакомцу, погиб в Корее из-за того, что другой солдат не выполнил своего долга. Собеседник посочувствовал ему, но, вероятно, Соколину послышалась в его словах неискренность. И прежде чем дошло до того, что всегда происходит в таких случаях, Соколин уже осыпал его бранью и проклятиями, называя «дезертиром», «симулянтом» и «еще одним сукиным сыном», который не выполнял своего долга, когда это было нужно. Незнакомец попытался ретироваться, но Соколин все больше ожесточался, теряя контроль над собой, и, наконец, шарахнул с размаху пивную кружку об угол стойки и бросился на незадачливого собеседника, зажав в руке обломанную ручку.
Он не убил ошалевшего от удивления белобилетника, но сумел-таки его здорово исполосовать. Возможно, это классифицировали бы как нанесение телесных повреждений второй степени, не скажи Соколин пяти слов, громко и отчетливо, в присутствии полдюжины свидетелей, околачивавшихся у стойки.
Эти слова были: «Я убью тебя, сукина сына».
