она называла «Хай, ха, хау».
— М-м-м.
— Это ваша мать?
— М-м-м, — Нэнси заерзала на сиденье. — То, что написано на ваших шортах, правда? Вы можете быть другом?
— Смысл этой надписи несколько в ином. — Флетч поменял только тенниску, так как надеялся, что последняя, надетая навыпуск, скроет рекламу «Бена Франклина».
— Вы угадали, — продолжила Нэнси. — Пока я росла, мать с отцом игнорировали друг друга. Я тоже его не интересовала. Став постарше, я начала презирать его. Блестящий адвокат. Дерьмо собачье. Он был преступником. Когда он избавился от матери, засадил ее в дурдом, между нами произошел полный разрыв. Я никогда не заговаривала с ним первой, никогда не заходила к нему. Извините. Поначалу я не сказала всю правду. Я ненавидела этого сукиного сына.
— Однако.
— Не было никакой нужды выбрасывать маму из ее дома. Запирать в клинику, какими бы мягкими ни были тамошние порядки. Ее просто мучило одиночество.
Флетч вспомнил, как миссис Хайбек жаловалась, глядя на свои зеленые теннисные туфли, что ее ни на минуту не оставляют одну.
— Да, одиночество, — повторила Нэнси. — Год за годом отец оставлял ее в доме. Никто не хотел знаться с ней. Сначала она пыталась бывать на людях, что-то делать, даже записалась в Цветочный клуб. Другие дамы этого не хотели. А потом папочка выиграл очередной сенсационный процесс, добившись оправдательного приговора для какого-то насильника. Газеты, конечно, вопили, а мамины цветочные композиции не взяли на выставку. Ее телефон никогда не звонил. Потом, я уже была подростком, мама устроилась продавщицей в цветочный магазин. Но папаша быстро это прекратил. Бедная, несчастная душа. Она плесневела в доме. Разговаривала сама с собой. Накрывала стол к ленчу, обеду, на шесть, восемь, двенадцать персон. К ней никто не приходил. — Слезы текли по щекам Нэнси, но голос звучал ровно, без дрожи. — Что я могла поделать? Проводила дома как можно больше времени. Бывало, за день она посещала шестерых парикмахеров, только ради общения с людьми. Сожгла себе волосы. Целыми днями ходила по торговым центрам, покупая все, что попадет под руку, газонные косилки, стиральные машины, полотенца. Как-то за одну неделю к нам привезли двадцать стиральных машин. Когда ее собирали в «Агнес Уайтейкер Хоум», выяснилось, что у нее две тысячи пар обуви. Она любила болтать с продавщицами.
Флетч свернул с автострады на шоссе к Томасито.
— Она часто уходит из клиники?
— Почти каждый день. Поначалу персонал бил тревогу. Звонили мне. Полагаю, звонили отцу. Ругали ее, когда она возвращалась. Но она не обидит и мухи. У нее нет ни денег, ни кредитных карточек. Я понятия не имею, как ей удается передвигаться по городу. В погожие дни она гуляет в парках, ходит по магазинам, прикидываясь, будто хочет что-то купить, забредает в свой прежний дом и сидит у бассейна.
— Да, там мы вчера и встретились.
— Для Жасмин она, должно быть, Призрак первой жены. — Нэнси рассмеялась. — Страшного ничего в ней нет. В моем доме она появляется два или три раза в неделю. Сидит и смотрит телевизор. Сидит и смотрит на детей. Рассказывает им какие-то фантастические истории. О том, как в лесу она подружилась с большим черным медведем, который научил ее ловить рыбу. Дети ее обожают.
— Она любит детей?
— Откуда мне знать? Но она постоянно приходит.
— И вы думаете, что эту женщину не следовало отправлять в психиатрическую клинику?
Нэнси нахмурилась.
— Я думаю, ее не следовало долгие годы держать в изоляции. Изгонять из общества. Выбрасывать из собственного дома. Когда за ней стали замечать странности, отец мог бы уйти с работы. Они переехали бы в другой город, начали новую жизнь. Или, если дело зашло слишком далеко, отец мог бы нанять маме сиделку, чтобы ей было с кем поговорить. — Нэнси помолчала. — Мой отец избавился от нее, потому что хотел жениться на этой безмозглой Жасмин.
— Жасмин вы, разумеется, не любите.
— Не люблю? — Нэнси повернулась к Флетчу. — Я ее жалею. Ее ждет то же, что случилось с моей матерью. — Вновь долгая пауза. — Утром я слышала по телевизору, что кто-то сознался в убийстве моего отца.
— Да, — кивнул Флетч. — Стюарт Чайлдерс. Клиент вашего отца. Обвиненный в убийстве родного брата. Оправданный судом два или три месяца тому назад.
— И что?
— Полиция незамедлительно отпустила его. Не понимаю, почему.
— К чему вы клоните, друг?
— Я не думаю, что это гангстерское убийство, — ответил Флетч. — Хотя «Ньюс трибюн» высказала такую версию.
— Вы думаете, это моя работа?
— Кто-то из близких родственников мог узнать, что ваш отец собрался или хотя бы сказал, что собрался пожертвовать музею и монастырю все свое состояние, из чистых или корыстных побуждений. Кстати, на прошлой неделе ваш отец сказал, что в семье «всем на него наплевать».
Нэнси фыркнула.
— Полагаю, это правда.
— Вот кто-то и решил покончить с ним до того, как деньги уплывут из семьи. Вы, ваш муж, ваша мать, ради вас и ваших детей, вторая жена вашего отца.
— Вы не понимаете Тома.
— Он, возможно, известный поэт, интеллектуал. Но где он был в понедельник утром?
— В университете.
— Когда у него начинаются занятия по понедельникам?
Нэнси замялась.
— В два часа дня.
— Понятно.
— Нищета важна Тому. Общество должно презирать его самого, стихи, которые он пишет. Он мученик, жертвующий собой ради поэзии.
— Но вы-то воспитывались не в нищете, — заметил Флетч. — Ваш папочка, возможно, не подбрасывал вас на коленке, но обеспечивал вам и набитый холодильник, и чисто прибранный дом, и плавательный бассейн во дворе. Плюс множество стиральных машин.
— Откровенно говоря, друг, от моего отца мне не нужно ни цента. Людей по-прежнему грабят, убивают, насилуют, потому что мой отец берет их деньги.
— Ax, красота насилия! — воскликнул Флетч. — У вас пятеро детей, ползающих по грязному полу. Вы сами говорите, что того и гляди окажетесь на паперти. Немногие матери хотят, чтобы их дети голодали, а тут возникает неплохая альтернатива.
Нэнси ответила не сразу.
— В понедельник утром я была дома с детьми.
— Отличные свидетели. А других нет?
— Нет.
Флетч притормозил, как только они проехали щитуказатель с надписью «МОНАСТЫРЬ СВЯТОГО ТОМАСА». Свернул с шоссе направо.
— На стоянке «Ньюс трибюн» дежурит охранник. Проверяет машины. И мне представляется, что человек, знавший о намерении вашего отца приехать в понедельник утром в редакцию «Ньюс трибюн» и объявить о своем решении пожертвовать пять миллионов долларов художественному музею, мог зайти на стоянку, пристрелить его, когда он вылезал из своего «кадиллака», и спокойно уйти, ни у кого не вызывая подозрений.
Они ехали по узкой дороге, окруженной лесом.
