— Нет, никакой я не герой. Просто я сумел выжить, вот и все.
Я смотрел на то, как его руки стискивают и отпускают ручки кресла. Его пальцы были короткими и тупыми и напоминали мощный хирургический инструмент.
— Все мы до смерти боялись фашистов, все были очень напуганы. Блицкриг. Коричневые рубашки. Ваффен ЭсЭс-Люфтваффе — в этих словах был подлинный ужас, от этих звуков леденело сердце. Через несколько лет после войны я встретил немца. Во время войны он был нацистом, настоящим нацистом. Настоящим чудовищем.
Подняв голову к небу, доктор Лизандер посмотрел на стаю птиц, пересекавших небосвод с запада на восток.
— Я долго присматривался с нему, изучал и в конце концов понял, что это просто человек — не более того. Обычный человек. Те же самые зубы, что и у меня, от него еще пахло потом, и у него была перхоть. Никакой не супермен, обычный слабый человек. Я рассказал ему, что был в Голландии а 1940-м и видел, как немцы захватили страну. Этот бывший нацист ответил мне, что никогда не бывал в Голландии, а после он.., попросил у меня прощения.
— И вы простили его?
— Простил. Хотя многие мои друзья были раздавлены фашистским сапогом, не прошло и двух лет после войны, как я простил одного из этих исчадий ада. Потому что он был простой солдат и исполнял приказы. В характере немцев есть понятие железной необходимости, Кори. Они беспрекословно исполняют, полученный приказ, даже если им приказывают идти прямо в огонь. О да, конечно, я мог дать этому человеку пощечину и был бы прав. Я мог плюнуть ему в лицо и обругать его. Я мог задаться целью и натравить на него полицейских и травить его до тех пор, пока тюрьмы не загнали бы его в могилу. Но я не зверь. Что было, то прошло, и нечего зря ворошить прошлое. Ты согласен со мной?
— Да, сэр.
— А теперь пойдем и посмотрим, как там Рибель, а то мы совсем о нем забыли.
Доктор хрустнул коленями, поднимаясь из кресла, повернулся и пошел к сараю. Я отправился следом.
Прошло еще немного времени. Наступил день, когда мы с доктором Лизандером решили, что Рибеля можно забирать из лечебницы, потому что держать его там больше не было смысла. Рибель возвращался. За ним должен был приехать отец, чтобы отвезти нас с ним в пикапе.
Я по-прежнему любил своего пса: несмотря на то что его шерсть по большей части выпала и сквозь проплешины просвечивала серая кожа; несмотря на то что его череп был весь покрыт шрамами, изуродован и раздавлен; что его сломанная нога так и не восстановила свою форму и была тонкой и кривой как веточка. Мама наверняка не решится подойти к Рибелю, таким он стал страшным. Отец наверняка снова заведет разговор о том, что Рибеля нужно усыпить, чтобы он дальше так не мучился, но мне невыносимо было это слышать и даже думать об этом. Рибель был мой пес, и он все еще был жив.
Рибель совершенно ничего не ел, ни крошки. За последние дни он не выпил ни капли воды. Все время он сидел в своей клетке, потому что из-за своей изуродованной лапы он едва мог передвигаться. Мне ничего не стоило пересчитать его ребра, все до единого: это было вдвойне страшно, потому что под пергаментной кожей можно было различить сломанные концы ребер. Я снова буду приходить днем из школы, и Рибель будет приветствовать меня, поднимая в мою сторону голову, и его хвост несколько раз двинется из стороны в сторону. Я покормлю его и выгуляю, а потом приглажу шерсть — стоило честно признаться, что от ощущения мертвой плоти под рукой у меня мурашки бежали по спине, — после чего Рибель снова впадет в прострацию, и я все равно что останусь один. Так будет продолжаться до тех пор, пока мой пес снова ненадолго не вернется к действительности, на какие-нибудь пять минут. Мои приятели все как один скажут, что Рибель так и не оправился после аварии, он все еще здорово болен и что лучше бы его усыпить. В ответ я спрошу, как бы они отнеслись к тому, если бы кто-то из них заболел и их усыпили бы, чтобы не возиться, и тогда они сразу заткнутся.
Вот так к нам в дом пришел призрак.
Приближался Хэллоуин. На полках у Вулворта появились картонные коробки с шелковыми маскарадными костюмами и пластиковые маски, блестящие повязки на голову и резиновые тыквы, ведьмины шляпы и резиновые пауки на капроновых паутинках. В прохладном воздухе возникло странное пугающее ощущение; над холмами повисла гнетущая тишина. Вокруг нашего дома бродили призраки, собираясь с силами для того, чтобы вволю порезвиться в октябрьских полях и поболтать с теми, кто согласится их слушать. Из-за моего повышенного интереса к различным чудовищам мои приятели и даже родители пребывали в полной уверенности, что Хэллоуин мое любимое время года.
Они были правы. Хотя и ошибались в причинах моей любви. По их мнению, в Хэллоуин я выпускал на волю скелет из шкафа, отпускал на волю ночные страхи, ненадолго устанавливая мир с завернутыми в белые простыни привидениями, обитавшими в покинутом доме на ведьминском холме. Но все было не так. Они ошибались. Все, что я чувствовал в те дни приближения Хэллоуина, — это притихший октябрьский воздух, в котором собирались на шабаш не десятицентовые гоблины, но неведомые могущественные силы. Эти силы невозможно было объять разумом обычного человека, у них не было названия; то был не Всадник без Головы и не воющие на луну оборотни или скалящие зубы вампиры. Эти силы были древни как мир и абсолютно чисты в своих зле или добре, составляющих их неотъемлемую сущность. Вместо того чтобы искать под своей кроватью гремлинов, я видел ночные армии, точившие мечи и топоры и острившие наконечники пик, пригодных для того чтобы помериться силой с клубящейся туманной мглой. Воображение рисовало мне шабаш на Лысой Горе во всей его неприкрытой дикости и отчаянной ярости, прервать который способен лишь хриплый крик петуха, возвещающий о приходе рассвета. Демоны в ненависти, печальном презрении и разочаровании все как один отворачивали укрытые капюшонами лица от восходящего солнца и разбредались по своим смердящим норам, ступая в такт гимну “Хор Светлейших”. Я видел влюбленных, чьи сердца неизменно были разбиты, которые старались держаться тени, брошенных и рыдающих сирот, и женщину в белом, которая хотела только одного — добра незнакомцу.
И вот в один из таких тихих и прохладных вечеров в преддверии Дня Всех Святых я пришел к загончику Рибеля и увидел, что там кто-то стоит.
Рибель спокойно сидел у задней стены, его истерзанная шрамами голова была склонена набок. Не отрываясь, он глядел на одинокую фигуру, стоявшую напротив за металлической сеткой. Эта маленькая фигурка — мальчик, я сразу узнал его, — казалось, разговаривала с моим псом. Я даже различил негромкое бормотание. Прикрывая за собой дверь, я неосторожно скрипнул петлями: подскочив на месте, испуганный мальчик сорвался с места и бросился в лес, словно перепуганный кот.
— Эй! — крикнул я ему вслед. — Подожди!
Он и не думал останавливаться. Он несся по палой листве будто испуганная лань, не производя ни шелеста, ни звука. Лес расступился перед ним и принял его в свои объятия.
Под порывами ветра о чем-то переговаривались деревья. Поднявшись, Рибель обошел кругом свой загончик, приволакивая искалеченную лапу. Он остановился около меня, лизнул мою руку своим мертвенно-холодным языком и ткнулся мне в ладонь носом, скорее напоминавшим кусок льда. Подняв ко мне морду, он попытался облизнуть мне лицо, но я был не в силах дальше это выносить и отвернулся от запаха мертвечины, исходящего у него из пасти. Рибель покорно вернулся на свое место. Не прошло и минуты, как он снова впал в свой привычный транс, его взгляд замер на чем-то находящемся у меня далеко за спиной, чего я не смогу увидеть никогда. Несколько раз слабо вильнув хвостом, он коротко проскулил.
Я понял, что замерзаю, и, оставив Рибеля одного, вернулся в дом.
Той же ночью я проснулся от мучительного стыда за то, что не позволил Рибелю лизнуть меня в лицо. Это было одно из тех знакомых всем нам непереносимых переживаний, которые начинаются где-то в груди и постепенно поднимаются к горлу, встают там комком и не дают возможности свободно жить. Я отказал в ласке своему псу, просто так, необъяснимо и жестоко. В своем эгоизме я молитвой прогнал от него смерть; теперь он продолжает существование между нашим миром и миром потусторонним, неприкаянный и бесприютный и здесь, и там. Я отказал ему, а ведь все, чего он хотел, — выразить свою преданность, лизнуть в лицо. В полной темноте поднявшись с постели, я натянул на голое тело свитер и вышел на улицу через заднюю дверь. Я поднял руку, чтобы включить на крыльце свет, но, услышав
