короткий лай Рибеля, донесшийся из сарая, замер в темноте.
За несколько лет я отлично изучил повадки Рибеля. Я понимал смысл и значение любого его рычания, поскуливания и лая. Любое движение его уха или хвоста были для меня знаком вопроса или восклицания. Я сразу же узнал этот его лай: то был счастливый лай, радостный и веселый лай, которого я не слышал с тех пор, как Рибель умер и снова воскрес.
Медленно и осторожно я прикрыл заднюю дверь. Замерев в темноте перед противомоскитной сеткой, я прислушивался к происходившему на улице и в сарае. Я слышал подвывание ветра. Я слышал скрип последних осенних цикад, самых несгибаемых скрипачей. Я слышал, как Рибель еще один радостно гавкнул.
— Хочешь быть моей собакой? — услышал я голос маленького мальчика.
Мое сердце сжалось. Кем бы он ни был, он старался вести себя как можно тише.
— Я очень хочу, чтобы ты стал моей собакой, — повторил мальчик. — Ты такой хороший.
Из своего укрытия я не мог видеть ни Рибеля, ни мальчика, разговаривавшего с ним. Я услышал стук двери загончика и понял, что Рибель скачет и ставит лапы на сетку, так же как он делал раньше, в лучшие времена, когда к его клетке подходил я.
Мальчик снова что-то зашептал Рибелю. Я не мог различить ни единого слова.
Но к тому времени я уже точно знал, кто такой этот мальчик и откуда взялся.
Я открыл сетчатую дверь. Я постарался сделать это как можно осторожней, чтобы не скрипнуть петлями. Тихий скрип скрылся за стрекотанием цикад. Но все, что мне досталось увидеть, было тенью опрометью бежавшего к лесу мальчика, в чьих вьющихся рыжеватых волосах поблескивала луна.
Ему было всего восемь лет. Ему было восемь лет три года назад, и он останется таким на веки вечные.
— Карл! — крикнул я ему. — Карл Бэллвуд! Это был тот самый мальчик, что жил когда-то в самом конце нашей улицы и приходил поиграть с Рибелем, потому что его мама не разрешала ему завести собственную собаку. Это был тот самый мальчик, который задохнулся от дыма в своей постели во время пожара, начавшегося от искры в неисправной электропроводке, теперь он спал на Поултер-хилл под тяжким надгробным камнем с надписью “Нашему любимому сыну”.
— Карл, постой! — крикнул я.
Мальчик оглянулся на бегу. На мгновение я заметил его бледное лицо, перепуганные глаза, в которых блеснул загнанный лунный свет. Мне показалось, что он не добежал даже до опушки леса. Его просто не стало, как будто никогда не было.
Беспокойно скуля, Рибель снова принялся кружить по клетке, мучительно волоча за собой искалеченную лапу. Время от времени он смотрел на лес с тоской и любовью, которых я не мог больше вынести. Я остановился перед дверью загона. Задвижка в моей руке была холодна.
Рибель был моей собакой. Моей собакой.
На заднем крыльце вспыхнул свет. Заспанный отец спросил:
— Кто это тут кричал, Кори?
Торопливо выкручиваясь, я ответил, что услышал, как кто-то возится в мусорных бачках. События последних недель лишили меня возможности свалить всю вину на Люцифера, потому что несчастная обезьянка погибла. В начале октября ее выследил и застрелил из дробовика Джазист Джексон. Заряд крупной дроби буквально разнес Люцифера в клочья. Люцифер, видите ли, повадился лакомиться спелыми тыквами с участка Джексонов. За тыквами ухаживала жена Джазиста, и тот не смог простить такое ночному грабителю. Я сказал, что в наших бачках, наверное, хозяйничал опоссум.
Утром за завтраком я не смог проглотить ни кусочка. В школе мой сандвич с ветчиной так и остался нетронутым. Дома за обедом я долго ковырял вилкой бифштекс, но так и не решился его отведать. Мама пощупала ладонью мой лоб.
— Голова нормальная, температуры нет, — сказала она, — но вид у тебя все равно какой-то скислый. Что с тобой, Кори? Мама всегда говорила “скислый”, на манер южан.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — ответил я. — Кажется.
— В школе все в порядке? — спросил отец.
— Да, сэр.
— Брэнлины больше не пристают?
— Нет, сэр.
— Но что-то все-таки случилось, верно? — продолжила допрос мама.
Я ответил им молчанием, говорить было нечего. Родители читали мои мысли с такой же легкостью, как проезжающий по дороге читает сорокафутовый транспарант “ПОСЕТИТЕ РОК-СИТИ”.
— Хочешь поговорить?
— Я…
Подняв голову, я поглядел на нашу старую кухонную люстру, такую уютную и привычную. За окном на улице стояла темень. Ветер шелестел ветвями вязов, лик луны скрылся за облаками.
— Я натворил тут кое-что, — продолжил я, торопясь выговориться прежде, чем слезы стиснут мне горло и зальют щеки, — кое-что плохое.
Я рассказал родителям, как вымолил для Рибеля жизнь и прогнал от него смерть и как теперь об этом сожалею. Я поступил необдуманно и дурно, потому что смерть для Рибеля, страдавшего от невыносимых ран, стала бы избавлением. Если бы я запомнил Рибеля таким, каким он был, веселым и игривым, с радостными блестящими глазами, так было бы лучше для всех, а теперь мне осталось лишь полумертвое тело, в котором теплилась жизнь лишь благодаря моему эгоизму. Мне было жаль, что все так вышло, я хотел бы повернуть время назад, но это было не в моей власти. Я поступил дурно, и теперь мне было ужасно стыдно.
Пальцы отца все крутили и крутили чашку с кофе. Это помогало ему сосредоточиться, разобраться во всем, все разложить по полочкам, когда о стольком нужно было подумать.
— Я понимаю тебя. — Никаких других слов я не ждал от него с большим восторгом. — К счастью, в этом мире нет ничего такого, что нельзя исправить. Все, что для этого нужно, это наше желание. Хотя иногда это дается с большим трудом. Иногда для того чтобы исправить ошибку, нужно многим поступиться, вытерпеть боль, и тем не менее ты все равно должен сделать это, потому что иного пути нет.
Взгляд отца остановился на мне.
— Ты знаешь, что нужно сделать? Я кивнул:
— Нужно отвести Рибеля обратно к доктору Лизандеру.
— Я тоже так думаю, — кивнул отец.
Мы решили, что на следующий день так и сделаем. Той же ночью, в поздний час, я достал кусок гамбургера, который припас для Рибеля. Этот гамбургер порадовал бы всякую собаку. Я от души надеялся, что Рибелю понравится мясо, но он только понюхал гамбургер и снова, отвернувшись, уставился в лес, будто дожидаясь кого-то, кто вот-вот должен был оттуда появиться.
У моей собаки с недавних пор появился другой хозяин. Я немного посидел вместе с Рибелем, ежась на холодном ветру, пронизывавшем до костей и его, и меня. Где-то в глубине горла у Рибеля зарождался и умирал тихий скулящий звук. Я гладил его по голове, и он позволял мне делать это, но на самом деле находился где-то далеко. Я вспоминал, каким он был веселым щенком, сколько в нем было безудержной энергии, как неутомимо гонял он желтый мяч с маленьким колокочьчиком внутри. Я вспоминал, как мы частенько гонялись друг за другом и, как истинный джентльмен-южанин, Рибель всегда уступал победу мне. Я вспоминал, как мы вместе летали летом над холмами. Все это теперь хранилось лишь в моей памяти, но, несмотря на это, было гораздо правдивей самой правдивой правды. Я поплакал. Да что там, я ревел как корова.
Потом, поднявшись на ноги, я повернулся к лесу.
— Ты здесь, Карл? — спросил я. Конечно, никто не ответил мне. Карл всегда был очень стеснительным мальчиком.
— Я согласен отдать тебе Рибеля, слышишь, Карл? — сказал тогда я. — Ты слышишь меня?
Ответа не было. Но Карл слышал меня, я знал это точно.
— Можешь прийти и забрать его, слышишь, Карл? Я хочу, чтобы у Рибеля был настоящий хозяин,
