требовательной женщиной. Она отказала – на Светку перекинулся, какая ему разница, с кем любовь крутить в свободное от работы время? И под влиянием какого колдовского зелья, какого дурмана она возомнила, что он неравнодушен к ней и страдает от неразделенной любви? Да и в состоянии ли он испытывать нормальные человеческие чувства?
– ..Три командировки в Таджикистан, две в Чечню, одна – в Дагестан, – ворвался в ее сознание голос Максима Андреевича. – Приезжал выжатый как лимон, черный от загара, а Лида сразу в атаку.
Дескать, сидит, как привязанная, дома с маленьким ребенком, белого света не видит! Так и молодость пройдет! Я понимал, что не ладится у них, а все уговаривал Дениса потерпеть. А она чем дальше, тем больше! Уехал он в академию поступать, а она в это время собрала вещи и перебралась к своему бывшему однокласснику. У того и машина шикарная, и квартира. А с Денисом они в однокомнатной жили, кухня – четыре метра. Он вернулся из Москвы, пытался поговорить с ней, но куда там – она успела, оказывается, на развод подать! А новый муж уже норковую шубу ей купил, Костю в круглосуточный садик устроили. Нам раз в месяц позволяли с ним встречаться, чтобы не травмировать излишне детскую душу. В детской психологии Лида была хорошо подкована, хотя в школе ни дня не работала. Да так и не успела поработать…
– Денис Максимович был в Чечне? – спросила Людмила, стараясь не выдать голосом, что почти раздавлена предыдущим сообщением.
– Был, но в боевых действиях не участвовал, их отряд охранял административную границу. И перестрелки были, и минометные обстрелы, и прямые стычки с боевиками… Денис, слава богу, вернулся жив и невредим. А вот в Таджикистане его слегка задело, в госпитале неделю лежал. Вот такие пироги получаются, Люд очка! – вздохнул Максим Андреевич. – О новой женитьбе поначалу даже слышать не хотел. Потом, когда это случилось с Лидой и с Костей, много мы с ним по этому поводу говорили, и он признался, что смотрит теперь на каждую женщину с предубеждением, подсчитывает, какой срок она выдержит в роли милицейской жены…
– Да уж, – усмехнулась Людмила, – ваш сын великий мастер сроки определять!
– Вам он почему-то сильно не нравится, Людочка? – осторожно спросил Максим Андреевич. – А я- то, старый дурак, надеялся… – Он посмотрел на Костю, продолжающего пыхтеть над листком бумаги, и печально улыбнулся. – Разве Косте такая мать, как Света, нужна? И потом, эта девочка уже попробовала красивой жизни. Не пойму я Дениса, никак не пойму!
– Что ж, сердцу не прикажешь! – Людмила пожала плечами, надеясь, что достаточно убедительно изобразила равнодушие. Боль разрывала сердце, она почти задыхалась от желания броситься головой в подушку и зарыдать во весь голос, забиться в истерике от отчаяния: все ее надежды рухнули в одночасье. Ох, как права оказалась Тонька, предрекая печальный момент, когда любимый мужчина уйдет к более молодой и красивой женщине.
Детская ладошка погладила ее по руке, заставив прийти в себя и вспомнить, что она во что бы то ни стало должна держать свои нервы в кулаке. Костя смотрел на нее не по-детски серьезно, без улыбки, и она поняла, что этот маленький человечек чувствует ее тревогу и даже пытается успокоить, прижавшись щекой к ее ладони.
– Костя, маленький мой, – прошептала она, едва сдерживая слезы, – покажи, что ты там написал?
Мальчик улыбнулся и протянул ей исписанный крупными каракулями лист. В верхней его части был нарисован человек с погонами и в фуражке с кокардой. Рядом, чтобы не было сомнений, написано:
«Папа». Чуть ниже красовались еще две фигуры, обозначенные как «Деда» и «Слава». А в самом низу – определенно женская фигурка держала за руку другую, маленькую. «Мама и Костя», – подписал мальчик, и Людмила, вздохнув, погладила его по голове:
«Молодец, Костя, ты очень похоже всех нарисовал, и мама у тебя очень красивая…»
Мальчик замотал протестующе головой, замычал, ткнул пальцем сначала в рисунок, потом – в Людмилу и, видя, что она не понимает, растерянно посмотрел на деда.
Старик виновато улыбнулся:
– Вы уж простите Костю, сам не знает, что творит, спасуют него нет! – и, слегка замявшись, пояснил:
– Похоже, он вас уже определил себе в... матери. Да вы не расстраивайтесь, – попытался он успокоить, заметив, что соседка крайне изумлена этим сообщением. – Мы пытаемся его каждый раз убедить, что нельзя так делать, некрасиво, а он все равно вашими портретами все стены завесил и не дает снимать. А когда узнал, что с вами несчастье случилось, очень долго плакал, а потом стал каждый день проситься навестить вас.
Людмила потерла виски. Господи, и за что ей такое наказание? Она прижала мальчика к себе, не замечая, что слезы бегут по щекам, оставляя блестящие мокрые дорожки на багровых рубцах.
Максим Андреевич отвернулся, стал торопливо собирать с тумбочки карандаши, бумагу, и все молча, словно боялся вновь заговорить о привязанности мальчика к этой обезображенной морозом женщине, которая никогда не станет женой его сына, а значит, и матерью его внука.
– Простите меня, Людмила Алексеевна. – Пряча глаза, он взял Костю за руку. – Пошли, малыш, а то папа нас, наверно, заждался.
Но мальчик выдернул руку и вновь прижался к Людмиле, обхватил ее колени и вдруг тоненько- тоненько заплакал.
Людмила снизу вверх взглянула на Барсукова-старшего и с трудом произнесла:
– Костик, милый, успокойся! Я скоро выйду из больницы, и тогда и в тайгу с тобой сходим, и на лошади покатаемся, а будешь хорошо себя вести – я тебе щеночка подарю, вот такого, мохнатого, зубастого. – Поцеловав мальчика в макушку, она улыбнулась сквозь слезы и быстро нарисовала на исписанном Костей листке бумаги крупного пушистого щенка с высунутым языком и задиристо торчащим хвостом. – А назовем его… Хватай!
Мальчик улыбнулся, вгляделся в рисунок и, помотав в знак несогласия головой, приписал рядом:
«Смелый».
– Ну и отлично! Пусть будет Смелый! Самая подходящая кличка для собаки! – Людмила взяла рисунок из его рук. – А я, с твоего позволения, повешу это произведение над своей кроватью. Согласен?
Глаза ребенка радостно вспыхнули, он опять закивал, но теперь уже в знак согласия, а потом приподнялся на цыпочки и поцеловал ее в щеку.
Барсуковы ушли, а она, отказавшись от ужина, уже привычно уткнулась лицом в наволочку. Да так и пролежала всю ночь напролет, не сомкнув ни на мгновение глаз и промочив слезами злополучную подушку почитай насквозь.
А в воскресенье ее навестила Лайза Коушелл.
Американка возникла на пороге несколько похудевшая, но по-прежнему улыбающаяся во весь рот, лохматая, в джинсовом, похожем больше на робу газосварщика комбинезоне и толстом свитере, из-под которого выглядывала клетчатая фланелевая рубаха. Как подозревала Людмила, в вечернем или просто нарядном платье она смотрелась бы еще более нелепо.
– Хай! – Она, словно старая добрая подруга, еще от порога помахала всей палате рукой и, расплывшись в улыбке, прошествовала к Людмилиной кровати. Присела рядом на стул. Развернув бумагу, достала букет гвоздик. – Это от Вадима, – произнесла она довольно сносно по-русски и добавила:
– Он не может приехать… Диссертация!
– От Вадима? – с удивлением протянула Людмила и, приняв букет, положила его поверх одеяла.
Интересно, случайно ли выбраны в подарок эти особенно нелюбимые ею цветы? Вадим пару раз покупал ей именно гвоздики. Когда она, возмутившись, спросила: «Я что тебе, памятник?» – он несказанно удивился:
– При чем тут памятник?
– При том, что гвоздики к памятникам возлагают да к надгробиям.
