долетел короткий, басовитый гром: это падали малые лавины. Где-то очень далеко ныла, выворачивая душу, чернявая желна, неспокойная птица, страдающая бессонницей. Потом где-то в камнях провыл волк, и все опять стихло.
Медвежонок возился рядом, пытался освободиться от куртки, недовольно порыкивал и крутил черной пуговкой носа. Совсем еще маленький, но тяжелый, он оттянул ей все руки, и Людмила решила оставить его временно на пасеке, которой с мая по август заправлял дед Банзай.
На небе уже появились первые звезды, но до пасеки оставалось совсем немного, и она позволила себе этот короткий привал, присев на прогревшиеся камни и с удовольствием вытянув натруженные за день ноги. Вполне возможно, она и заночует на пасеке. Дед, славящийся своим гостеприимством и говорливостью, вряд ли отпустит ее в ночь, С каждым годом количество пасек в горах увеличивалось. Они разрешались и вблизи границ заповедника, к чему Людмила относилась неодобрительно и воспринимала как лишнюю головную боль. Но с пасеками все-таки пришлось смириться: дикоросы тоже нуждаются в опылении. Обычно на каждые сто ульев приходился один пасечник. Работали в основном старики, но в последнее время появились и крепкие сорокалетние мужики, и молодежь не старше тридцати лет. Месяцами жили они в полном одиночестве, и лишь раза три за лето приезжали на вьючных лошадях хозяева пасек, забирали мед, воск, взамен привозили продукты. Житье не слишком веселое, и даже в нынешние времена на эту работу шли неохотно. Может, поэтому среди пасечников попадались люди всякие: и те, кто бережно относился к природе, и те, кто жил одним днем, вернее сезоном.
К большой поляне, на которой располагалась пасека, она вышла к девяти часам вечера. Множество цветов, трава по колено – самое раздолье для пчел.
Не зря дед Банзай вот уже больше десятка лет именно сюда вывозит свои ульи, не доверяя их ни сыновьям, ни внукам.
Людмила огляделась. Поляна с некошеной травой, яркими таежными цветами и более темными колодами ульев выглядела как иллюстрация к сказке. В стороне на фоне черного леса стоял домик, над ним курился дымок и пахло свежим хлебом.
Она быстро пошла по тропе, но внезапно остановилась. На небольшом глинистом пятачке виднелся четкий след резинового сапога, точно такой же она видела неподалеку от берлоги.
Дед Банзай в компании с рыжим толстым котом встретил ее на крыльце и расплылся в радостной улыбке:
– Смотри-ка, кто к нам пожаловал! Людмила Алексеевна! – Прищурившись, он внимательно оглядел ее и одобрительно щелкнул языком. – А ничего смотришься! Я-то думал, что капиталисты непременно обманут, да еще и изуродуют, чтоб баб красивых у нас поменьше было!
– Они к нам деньги приехали зарабатывать, а не членовредительством заниматься, – улыбнулась Людмила.
– Ну тогда ладно. – Дед смахнул с широкой лавки рыжего кота, присел было сам, потом вскочил и, быстро оглянувшись по сторонам, пригласил:
– Скидавай обувку, проходи в дом. А это что у тебя? – обратил он внимание на шевелящийся тючок, который она оставила около крыльца.
– Медвежонок! Какие-то сволочи еще вчера убили медведицу. Не оставлять же его одного в лесу.
Погибнет.
– Погибнет, – согласился дед и спустился с крыльца. Освободил медвежонка от куртки, и тот сразу же облапил его ногу и тоненько заскулил.
– Есть просит. – Лицо деда жалобно скривилось. – Сейчас мы ему сгущеночки разведем, накормим…
Через полчаса сытый медвежонок спал в глубокой плетеной корзине в обнимку с большой пластиковой бутылкой, в которую дед вставил тряпочную затычку.
Через нее зверек приспособился тянуть разбавленное сгущенное молоко, слегка приправленное медом.
Сначала медвежонок ворчал, пытался вытянуть тряпку зубами, но потом сладкие капельки попали ему на язык, и дело пошло на лад. Насосавшись, медвежонок поворочался в корзине, поворчал и, уткнувшись носом в дедову старую меховую шапку, затих.
– Федор Яковлевич, можно я оставлю его у вас на пару дней, пока работу не закончу? А то несподручно мне его таскать с собой, – попросила деда Людмила, когда, поужинав, они опять вышли наружу.
– Оставь, чего там! – согласился дед. – Авось не объест, да и коту моему все развлечение будет. А то, японска мать, расфыркался, расшипелся, корзину его, видишь ли, заняли…
Продолжая ворчать на кота, Банзай выставил на крыльцо небольшой столик, воздвиг на него самовар, принес кусок сотов, свежевыпеченный хлеб, и они продолжили чаевничать на свежем воздухе в компании кота, которому политически грамотный дед в приступе справедливого негодования дал некогда кличку Красный Кхмер.
Отхлебывая чаек, дед посмеивался, то и дело поглядывая на Людмилу. Потом с одобрением сказал:
– Аппетит у тебя хороший, авось войдешь в тело. Для бабы тело – первейшее дело, иначе кто ее заметит! – Он засмеялся, погладил Кхмера по рыжей спине и принялся вдруг рассказывать:
– А ко мне тут один медведь повадился в гости ходить. Дурной, что ли? Хочу приручить, может и выдрессирую, если получится. Зимой пойду с бубном по деревням, как цыгане ходят. – Он закурил длинную самокрутку и, затянувшись несколько раз, выпустил густую струю дыма. – Сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из тайги и стоит, носом водит, вынюхивает… От воска, оно конечно, медом наносит, у него, видно, слюна и побежала. Я сижу. А он все ближе и ближе подходит. Такой уже гладкий, глазки хитрые, желтые. И не боится, подлец! Я ему тогда вежливо так говорю: «А ну, проваливай отсюда, дармоед!» И даже поленом в него запустил. Увернулся, чертяка, а не уходит. И все носом водит. Духа моего, видно, не чует, медвяный запах пересиливает. Так весь день и проторчал поблизости. Поднялся я на ноги – ну тогда он бежать! А ночью все котлом гремел, вылизал до блеска. Потом еще пару раз заявлялся. Вот и стал я ему хлеб подкладывать, косточки разные, старые соты. Все подбирает и с каждым разом ко мне ближе и ближе подходит – признал, значит, за своего. Веришь, уже метров на двадцать приближается, не боится!
– Смотри, – сказала Людмила, – приучишь, а он потом тебе всю пасеку расшвыряет. Не ты первый рассказываешь про таких вот хулиганистых. Их только повадь…
– А ружье на что? – быстро сказал дед и осекся. Ружье он по договору не имел права держать.
Пасека находилась практически на границе с заповедником. – Да и какое там ружье, так, для острастки, пугануть кого, – добавил он смущенно, пытаясь сгладить неловкость. – Хочешь глянуть на моего дружка-приятеля? Он тут где-нибудь рядом. Подразню медом – не удержится, выйдет.
– Не надо, – Людмила зевнула и прикрыла рот ладонью, – устала я очень, пойду прилягу. Завтра я от тебя часов в шесть уйду, по холодку.
– Ну и зря ты на медведя не хочешь посмотреть.
Такую комедию в кино не увидишь. – Банзай встал следом, подтянул брюки на тощем животе.
– Дядя Федор, ты, случайно, вчера за перевальчик не ходил? – спросила вдруг Людмила и скользнула взглядом по его сапогам.
– В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты вот все мои сапоги разглядываешь, понравились, что ли?
– Да вот заметила неподалеку след от твоих сапог и на тропе похожие видела. Так, говоришь, не ходил?
– Ну уж и от моих… – расстроен™ развел руками дед. – Сколько людей в таких же резинках ходит. Самая удобная обувь в нашей тайге. А что? – Банзай внезапно насторожился, прислушался и вдруг, побледнев, перекрестился.
– И кто ж тут так настойчиво чужими сапогами интересуется? – прозвучал за спиной хорошо знакомый голос, и, резко обернувшись, Людмила едва не вскрикнула от удивления. Игорь Ярославович Надымов с легкой, почти ласковой улыбкой стоял в двух шагах от крыльца и, заметив ее растерянность,
