кровоточить, и кот с золотыми глазами шел по следу моей крови. Меня преследовали галлюцинации. Я шел по битому стеклу, по горячему песку тропинок в буше, по горячему гудрону нового шоссе.
Мне казалось, что все дороги были наделены жестоким и безудержным воображением. Дороги множились, самовоспроизводя себя, разветвляясь во все стороны, замыкаясь на себя, как змеи с хвостом во рту, закручиваясь в лабиринты. Дорога для меня стала самой жуткой галлюцинацией — ведя по направлению к дому, как выяснялось затем, вела от дома, это была дорога без конца с большим количеством знаков и без направления. Она стала моей мукой, моим бесцельным странствием, и я обнаружил, что я иду лишь для того, чтобы понять, где она кончается, где у дороги конец.
Наконец я вышел к месту, где, мне казалось, кончались все пути. На дорогу было свалено дерево ироко. Дерево было гигантским, а его пень — сучковатый и суровый — походил на лица древних воинов. Казалось, что в конце всех дорог лежит мертвой чья-то великая душа. Чуть поодаль дорога сваливалась в глубокую яму. По другую ее сторону стояли грузовики с песком. В самом пне роились странные звуки, в его дуплах эхом звучали голоса. Я присел на сук дерева перевести дыхание. И затем, пока духи дороги еще буйствовали во мне, я увидел, как из леса вышел двуногий пес. Он остановился и оглядел меня. Я был так удивлен, увидев пса на двух лапах, что забыл о голоде и боли. Он стоял на левой передней и правой задней лапах, покачиваясь, будто на невидимых костылях. Пес уставился на меня. И потом с тяжелой неизбывной грустью повернулся и поковылял прочь. С изумлением наблюдая за его поступью, я пошел за ним почти из любопытства.
Двуногий пес повел меня через лес. Это был довольно приземистый пес, с напряженным взглядом и затейливым хвостом. По его ушам сновали блохи. Я хотел избавить пса от блох, но сдержал себя и шел за ним, держась на дистанции, пока мы не подошли к вырубке. Я узнал ее. Пес проковылял дальше в лес. Я смотрел, как он уходит, один раз он остановился и посмотрел на меня. Я помахал ему, но пес не понял моего жеста. Он поковылял, одинокий и мужественный пес с печальной мордой, на двух лапах.
Я продолжил путь домой. На опушке леса я увидел Мадам Кото, в руках она держала тарелку с курицей и ямсом. На ее шее больше не было белого ожерелья. Она остановилась у края дороги, посмотрела во все стороны, чтобы быть уверенной, что никто за ней не подсматривает, и предалась страстной молитве. Я наблюдал ее тайную пылкость. Когда она закончила со своими молитвами и песнопениями, то зажгла свечу и поставила ее на тарелку. Рядом со свечой она положила палочку каолина и несколько каури. Затем она распрямилась, поправила платок, осмотрелась по сторонам и поспешила обратно. Я не остановился у ее дорожного подношения. Я пробежал мимо фасада бара. Я бежал домой.
Глава 5
Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей. Мама лежала в кровати. Окно было открыто, и свет, входящий в комнату, усугублял картину несчастья. Мама кинулась ко мне и обвила меня руками, словно защищая от наказания. Она усадила меня на кровать и стала плакать. Папа не двигался.
— Где ты был? — спросил он страшным голосом.
Было ясно, что никто из них не спал этой ночью. Вокруг папиных глаз были круги от бессоницы. Мама выглядела так, будто за одну ночь она потеряла половину своего веса.
— Где ты был?
— Я потерялся.
— Как ты потерялся?
— Я играл и потерялся.
— Как?
— Я не знаю.
— Что с Мадам Кото?
— Я не знаю.
— Она приходила за тобой сюда прошлой ночью.
Я ничего не сказал.
— Ты не сказал ей, куда ты отправился?
— Я не помню.
— Ты ел что-нибудь? — спросила Мама.
— Не задавай ему таких вопросов, — громко сказал Папа. — Сначала пусть он скажет, где он был.
— Пускай он поспит.
— Вот так, женщины, вы и портите детей.
— Дай ему отдохнуть, потом он все расскажет.
— Если он не будет говорить, он не отдохнет. Из-за него я сегодня не пошел на работу. Я хочу знать, что он делал.
— Азаро, скажи своему отцу, где ты был.
— Я потерялся.
— Где? — Папа повысил голос.
Он сел прямо. Его стул закачался.
— Не знаю.
— Ты паршивый ребенок, — сказал он, взяв стоявший рядом прут, который я не заметил.
Он подошел ко мне, Мама встала между нами, Папа оттолкнул ее, схватил меня за шею своей сильной рукой, согнул меня пополам и хлестнул. Я не заплакал. Он стал меня стегать, но я толкнул его и вырвался из его хватки, а он стал преследовать меня и хлестать по спине, по шее, по ногам. Я бегал по комнате, сбивая вещи, а Папа продолжал сечь меня прутом. Мама пыталась оттащить его, умерить его ярость, но Папа все стегал меня, ударив и ее так, что она вскрикнула. Я не издал ни звука, и Папа так разъярился, что стал бить меня сильнее и сильнее, пока я не выбежал из комнаты и не побежал в поселение. Он погнался за мной, но я уже добежал до линии домов, помчался по улице и остановился только, когда отбежал от него подальше. Папа прекратил погоню и стоял, угрожая мне прутом. Я стоял и не двигался. Он позвал меня. Я не двигался.
— Иди сюда сейчас же, гадкий ребенок!
Я не двигался. Папа пришел в ярость от того, что не мог догнать меня.
— Иди сюда сейчас же, или ты останешься без еды.
Мне было наплевать на еду, на сон, на все что угодно. Внезапно он бросился в мою сторону, я побежал к бару Мадам Кото, но он догнал меня как раз у дверей. Он схватил меня за ворот рубашки, поднял вверх, отхлестал и потащил домой. В своем гневе он был такой страшный, что я закричал так, как будто он был духом, который заставлял меня идти в неизвестном направлении. Когда он отнес меня в комнату, то бросил на кровать и бил до тех пор, пока пот не проступил у него на груди. Удовлетворив гнев, он отбросил прут и пошел мыться.
С рубцами по всему телу, я остался лежать на кровати. Я стонал, бормоча ужасные проклятия, месть ребенка-духа. Мама села рядом. Когда Папа вернулся из ванной, он все еще был в гневе.
— Ты — проблема для меня, — сказал он. — Трудный ребенок. Когда я думаю обо всем, что я мог бы сделать — если бы не ты…
Он опять пошел на меня, но Мама решительно преградила ему путь и сказала:
— Ты разве недостаточно его проучил?
— Нет. Я хочу отколошматить его так примерно, что в следующий раз, прежде чем потеряться, он подумает о нас.
— С него довольно. Его ноги изодраны в кровь.
— Ну и что? Если бы я был суровым отцом, я бы еще посыпал перцем его раны, чтобы преподать ему незабываемый урок.
Папа говорил все более гневно, но Мама проявила стойкость, решительно заявив, что больше не допустит никакого избиения. Ворча, жалуясь на свою ношу, на то, какая я для него обуза, приговаривая,
