философский бред, не посмотрит, что они с Сергеем фронтовые друзья!
Недалеко проехал — и десятка саженей хватило. И раньше бы сообразил, но темнота мешала. Что ночью различишь, кроме шапки и очипка? А как подберешься ближе, как наклонишься в седле…
Майн готт! Майн либер, либер готт!..
Вздохнул ротмистр безнадежно, по сторонам поглядел и внезапно для себя встал в стременах.
— Господа! Прошу простить! Я — офицер Вооруженных Сил Юга России…
Вовремя «р» появилось!
— …Не хочу мешать вашему вечному покою, но если имеются живые… Прошу вас, очень прошу, отзовитесь!..
— Та есть, есть, пане! — прошелестело слева. — Как не быть?
— Вы и есть живой. Пока що… — справа.
— То не тратьте сил, пане зацный! — Вежливый остов в истлевшем каптане поклонился не без старинного изящества. — Присоединяйтесь, привыкать вам пора!
— Имею честь быть лютеранином! — железным голосом прохрипел Клюке фон Клюгенау. — За предложение, однако, спасибо. Всего наилучшего, господа!
И — подбросил руку к козырьку.
8
— Разве ты не понимаешь, Георгий? Революция — не политика, не штабная карта с синими и красными стрелами! — шептал штабс-капитан на ухо своему другу и начальнику. — Революция — действительно потрясение основ!
— Потгясение! — только и вздохнул фон Клюгенау. — Поэтический обгаз, не больше.
Горели костры, прогоняя тьму. Отдыхал отряд — и люди, и кони. Пристроились у огонька уставшие офицеры. А ночь все тянулась, тянулась, и не было ей предела.
— Сегодня ты видел этот… образ. Наша жизнь, привычная, такая дорогая нам жизнь, — не только земля и города, не только церковь и люди. Она — нечто неуловимое, духовное, восходящее к самому Небу. И одновременно — страшное, адское. Обычно все эти слои, видимые и невидимые, почти не соприкасаются, текут параллельно. Революция… В революцию все смешивается, рушится привычный Космос, жизнь теряет структуру, скелет. Вот и происходит со всеми нами, со всей жизнью нашей… колоброд.
Хотел возразить ротмистр, в огонь неровный поглядел. Не возразил.
— Хочешь сказать, что в эту ночь нам все показали… наглядно?
— Показали, — кивнул Вершинин. — Боюсь, еще не все, самое интересное впереди… А я тут прикинул, где все-таки началась заваруха — в Государственной Думе или вот в таком лесу? Обидели священник или урядник очередного деда-колдуна…
Снова смотрел в огонь фон Клюгенау. Думал. Долго думал.
— Стгашная месть?
— Страшная месть.
9
— Город! Ольшаны там, вашбродь. Христом-богом, город! Закусил губу ротмистр Клюке фон Клюгенау, прижал руку к груди, усмиряя холодное остзейское сердце. Прорвались! Все-таки прорвались!
— Искали Казань, нашли леща да тарань, — начал было Вершинин, но ротмистр лишь локтем дернул. Хватит философии, в атаку пора!
— Гека есть, гебята? Мост есть?
— Та-а-ак точно-о-о!
Встрепенулся отряд, долгожданные слова услышав. Повеселели бойцы, обо всем лишнем забывая. Чего ждем? И так всю ночь проездили, проплутали!
Всю ночь? Поймал фон Клюгенау руку штабс-капитана с циферблатом светящимся, поднес к глазам… Ерунда, Вершинин спьяну просто часы не завел!
— К мосту! За мостом — в лаву! Шашки подвысь!..
Эх, чубарики-чубчики! Не поможет тебе, господин Химерный, колдовской колоброд. Ничего не поможет! Скольких уже таких к большевистской бого-душу-матери отправили, теперь и твой черед пришел вместе с красным Мамаем!
— Вперед!
Вот и «р» на месте!
— За матушку Р-р-россию! Впер-р-ре-е-ед!!!
10
Одэжи вжэ було б нэ трэба, Панам нэ трэба кунтушив, Ходылы б, як святи по нэби, В одных сорочках, бэз штанцив…
Грустно звучала малороссийская песня — долгая, бесконечная, как эта ночь. Устал отряд. И если бы только устал! Еле шагали кони, едва не падали с седел люди.
— А казино ничего, — равнодушным голосом заметил фон Клюгенау. — Пгистойно, чисто, пгислуга вежливая. И кгасных нет. Если бы не пгиказ, я бы, может, и остался. А ты видел хогунжего, хохла хитгого? Так и бгосился, подлец, штандагт петлюговский лобызать!.. А мне этот… телевизог больше по душе пришелся.
Дернул плечами давно протрезвевший штабс-капитан Вершинин:
— Телевизор… Не в штандарте дело, по телевизору твоему любимому нам все оч-чень убедительно продемонстрировали. В Москве то же самое, страшнее даже. Девочки тринадцатилетние собой торгуют, на каждом углу наркотики, бандиты оружия не прячут, городовые — бандитов хуже.
— Милиционегы, — без особой нужды поправил друга ротмистр. — Как у нас пги Кегенском. Так какой это был год? Сколько лет пгошло?
— Брянцы куда из дому ни поедут, далеко не отъедут, все к кружалу попадут, — то ли со значением, то ли очень впопад отреагировал Вершинин. — Какая разница, Георгий? Вот нам и еще кусочек показали. Мы хотим большевиков выгнать? Выгнали и без нас. Ну и как, нравится? Лучше стало? А ведь целый век, считай, целый век!..
Уси жинкы и молодыци Знову дивчатамы булы б: Тонки, высоки, блидолыци. Погани в свити нэ жылы б…
Стихла недопетая песня, сбавили кони шаг. Словно и они чувствовали что-то.
— Агасферы мы с тобой, Сергей! — вновь поймал непокорную букву фон Клюгенау. — Как есть Агасферы! Только
Жиду Вечному довелось из прошлого в будущее брести, а нам — куда попало… Тем, кто погиб и погибнет на фронте — и нашим, и краснопузым, все-таки легче. Для них мир по-прежнему плоский… правильный.
— Колоброд! — опять дернул плечами штабс-капитан. — И на небесах, и на земле, и под землей… Что ж, Агасфер не меньше нашего был виновен. И мы — виновны! Значит, всем не простится. Будет нам, и детям нашим, и стране всей — страшная месть. Колоброд… Может, и устоится когда-нибудь мир. Увидеть бы — до Страшного Суда!
