— Оторву башку! — грозился Борыска.
— Нестись перестанут! — защищала производителя Галка.
— Сам топтать буду, чем такое терпеть!
Мирон, стоит кому рот раскрыть, сразу горлопанить начинал. Глушить кукареканьем человеческую речь.
Да что рот, телевизор не включить. Как разорется на всю квартиру! Дескать, что за непорядок?! Кто позволил?!
— Оторву башку! — грозился Борыска, перетаскивая телевизор из «птичника» в самый дальний от Мирона угол — на кухню.
И против магнитофона истошно кукарекал. Не давал детям слушать на полную катушку.
— Вот это правильно! — соглашался Борыска. — Бум-бум-бум! Что за музыка? Моя бабушка на такие песни говорила: как печной заслонкой по башке бьют.
Магнитофон был первой и последней солидарностью Мирона с хозяином.
В отношении телефона взгляды разнились кардинально. Средство связи Мирон ненавидел лютее телевизора. Стоило зазвонить аппарату, наливался агрессией, орал, что есть мочи.
— У вас — петушиные бои идут? — спросит абонент.
— Ага, петушиный боец.
Когда приходили гости, Борыска зашвыривал горлодера в кладовку:
— Охолонь!
Мирон и в темноте орал.
Борыска вспомнил бабушкин рассказ из деревенской молодости. Когда, бывало, на игрищах чуть не до утра пробудут, а с рассветом в поле. Петух в доме — главный будильник. Братья возьмут соломинку, в горло ему засунут, перекроют подъемную музыку. Петух встрепенется в нужный момент обозначить начало трудового дня, а из горла шиш да маленько. Пока родитель разберется, что к чему, молодежь лишний часок сна урвет.
Борыска соломинку для питья коктейлей принялся засовывать Мирону в горло.
— Не мучай животное! — дочь со слезами набросилась на отца. — Тебе бы так! Он что, виноват, если в квартире жить заставляют?
— Ага, не виноват. Скоро всех выживет! Оторву башку!
Борыска ворчать-то больше всех ворчал, но яйца, что гарем Мирона поставлял, в первую голову сам употреблял. Слаб был на этот продукт. В молодости мог за один присест десятка полтора выпить. Галка принесет ячейку, Борыска ее ополовинит, не отходя от стола. Только скорлупки отлетают.
— Поменьше бы яйца пил, — ворчала Галкина мать, когда оставалась наедине с дочерью.
— Жалко что ли?
— Простофильная ты! От яиц на подвиги мужиков тянет! По другим бабам начнет скакать, не так запоешь!
— Брось ты, мама!
— Набросаешься матерью!
Иногда не выдерживала, недовольно выговаривала зятю, глядя на поглощение, провоцирующего супружескую неверность продукта. Дескать, вредно столько-то.
— Жалко что ли? — без обиды спрашивал Борыска. — В яйце все в дело идет, усваивается без отходов.
— То-то и оно, что в дело, — туманно говорила теща, не объясняя, почему следует укоротить аппетит на диетпитание.
Поглощал Борыска яйца до поры, пока сальмонелла не грянула со всех газет и телевизора. Не напугала страшной заразой, таящейся в сыром яйце, против которой одно спасение — крутая термообработка. Но вареные яйца Борыска на дух не переносил. Одну штуку не мог запихать в себя, не то что пяток-другой…
Лет десять поствовал…
А тут полная уверенность в чистоте продукта… Посему, крепя сердце, терпел петуха.
В тот день в спальне покрасили батарею. От запаха перебрались с Галкой спать в «птичник». Дело житейское, приобнял среди ночи Борыска супругу. Новое место всегда располагает. И у супруги настроение оказалось не прочь. Без дебатов «хочу — не хочу», «могу — не могу» ночной консенсунс возник.
Посреди него кто-то из супругов охнул от наплывших чувств. И сразу прямо в консенсус грянуло, как из ружья:
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!
Во весь противный голос заблажил паршивец. Всю гармонию криком истошным порушил.
На свою голову.
— Все! — выпрыгнул из объятий Борыска. — Хватит издевательств!
Выхватил из курятника Мирона и, будучи в страшном гневе, отделил беспардонные голосовые связки от легких и других органов, способствующих кукареканью. Оторвал башку. Выполнил давно обещанное.
Замолчавшие детали выбросил на балкон и вернулся к жене продолжать консенсус. Только Галке уже не до него. Спрыгнула с дивана в сторону балкона.
— Потрошить буду, а то пропадет.
— Брось в морозилку! — звал супругу из кухни на диван Борыска.
— Не, свежего надо!
— Вот уж отродье — даже мертвый гадит!
Одно утешало, кончилось петушиное иго.
На следующий вечер вернулся Борыска домой, а там опять:
— Ку-ка-ре-ку!
— Ожил? — перепугался Борыска.
— Ага, из супа воскрес, — смеется Галка. — Не боись, это не Мирон, нового на курочку обменяла.
— Оторву башку, будет орать!
— Живодер ты, папка! — со слезами из кухни вышла дочь. — Жалко Мирона!
— Меня бы кто пожалел! — проворчал Борыска и пошел знакомиться с новым производителем.
— Здорово, Мирон-2! — сказал белоснежному красавцу с малиновым гребнем.
Завидя Борыску, петух недовольно забегал по курятнику, забил крыльями. Но молча. Видимо, хохлатки доложили, что в присутствии хозяина лучше держать язык за клювом.
ПОЛЁТ ЛАСТОЧКИ
Грянул июль. Картошка все еще стояла не окученной.
В субботу Галка Рыбась закинула Борыске удочку съездить в поле. На что получила яснее ясного:
— Нет!
Не расположен был супруг к тяпке. После обеда залег на первом этаже дачи, отвернувшись к стенке. Даже со спины читалось настроение: «НЕ КАНТОВАТЬ!»
Кантовать, не кантовать, да картошка перестаивает. Галка с часик помаялась, помоталась по участку. Ни к какому делу душа не лежала. Сердце рвалось в поле. Опять пошла на поклон.
— Ну, поехали, Боря. Ведь цвести вовсю начинает! На неделе дожди обещают, как раз бы огребли.
— Нет, — ответила спина.
Можно было спустить собак: «Что мне, больше всех надо?! Ты один за троих ешь!» Да толку от