уж, похоже, никогда не купит двухлитровую бутыль шотландского виски, потрясшую его в магазине возле издательства «Правда» своими размерами, золотистым цветом и роскошными наклейками.
Одно время Шихину мучительно хотелось иметь черную рубашку, и лет через десять, подчиняясь подсознательному порыву, все-таки купил, купил себе черную рубашку в днепропетровском магазине на проспекте Карла Маркса. Принеся ее домой, он долго с недоумением рассматривал покупку, пытаясь понять — что же его толкнуло к этой замухранной тряпице, как он решится надеть на себя этот мятый и косо скроенный наряд с громадным белым лоскутом, на котором размазанными буквами сообщалось, откуда рубашка, кто ее делал, из какого материала, сообщалось даже, как ее стирать, но ни слова не было о том, зачем она вообще понадобилась в этом мире. Шихин озадаченно всматривался в фиолетовые кляксы на лоскуте, пытаясь уловить в них некий колдовской смысл, объяснивший бы, что заставило его выгрести из карманов последние пятнадцать рублей и отдать кассирше, которая с обидным равнодушием ссыпала заветные рубли в общий ящик. Когда же он надел обновку, оказалось, что один уголок воротничка меньше другого, тощие пуговицы пришиты вразнобой, на животе вздувался черный пиратский парус, а по спине шла рябь поперечных складок. Валя, как могла, улучшила рубашку, перешила пуговицы, проделала для них дырки, обметала, отрезала страшный лоскут с таинственными недобрыми письменами, укоротила один уголок воротника, расширила второй, прострочила, простирала, прогладила. Рубашка стала вполне приличной, но Шихин так и не смог полюбить ее, она висит в шкафу, напоминая о наличии чего-то странного в его сознании, непознанного и настораживающего.
С тех нор Шихин стал опасаться исполнения желаний. Каждый раз сбывшаяся мечта оказывалась удручающе чуждой, получив сверкающую коробку, перетянутую лентой и украшенную бантом, он совершенно не представлял, что с ней делать, куда сунуть, как избавиться. И Шихин понял, что любое желание, любое стремление старятся, как и все на свете, и надо торопиться, пока они живут, пока в них еще что-то пульсирует.
Возвращаемся к Ошеверову, который к этому моменту солнечным зайчиком прошел вдоль всей кирпичной дорожки, поднялся по ступенькам и остановился световым Аристарховым столбом.
— Вина оставили? — спросил он у Вали.
— И не прикасались! Тебя ждали.
— Какие хорошие люди! О! — простонал Ошеверов и повернулся к Селене. — Ты слышишь? Они не прикасались к вину.
— И правильно делали, — заметила Селена, опускаясь в кресло.
— Всю дорогу я только и думал, только и мечтал о стаканчике холодного вина. Теперь мне за все воздастся.
— Как съездила? — осторожно спросил Игореша, окидывая Селену взглядом.
— Представляешь, Игореша, оказывается, Москва совсем рядом, через полчаса мы были на улице Горького! Митька, тебе обязательно нужно купить машину! Игореша в них разбирается, когда надумаешь, он тебе поможет. Верно, Игореша?
— Отчего же... Конечно... Все, что смогу, — пожалуйста.
— Сегодня я, наверно, уже не успею ее купить, — раздумчиво проговорил Шихин, — а вот завтра с утра можно и заняться. Звонко расхохоталась Селена, усмехнулся шутке Игореша, передернула плечами Валя — в предложении Селены она уловила издевку. Ошеверов в разговоре не участвовал, он знал нечто более важное и не намерен был тратить время на пустой треп. На террасу взошел Адуев, бдительно окинул всех прищуренными глазами и, не увидев ничего подозрительного, опасного для своего достоинства, успокоился. На дорожке показалась Марсела. Она шла независимо, ногу ставила твердо, носком чуть наружу, и в этом просматривались вызов, снисходительность и даже недоступность. Голову Марсела вскинула чуть больше, чем требовалось, так идти было неудобно, но зато все сразу видели, с кем имеют дело. Из кустов выкатилась Федулова. Уцепившись за руку Кости Монастырского, она с таким пристрастием выпытывала у него подробности о новом экономическом законе, будто решалась ее собственная судьба, будто по этому закону ей светило не менее пяти лет, но Шихин видел, что все свои умственные силы Федулова тратила на вопрос, а выслушать ответ у нее уже не было никакого желания. Да и спрашивала они лишь для того, чтобы показать всем, как она проницательна, умна, тонка, как многосторонни ее интересы. Васька-стукач молчаливо и сосредоточенно готовил ужин — нарезал куски окуня, очищал их от чешуи, промывал, солил, перчил и, казалось, ничего вокруг не видел и не слышал. Но это только казалось. Вернулись с прогулки Анфертьев со Светой. Понимая, что сейчас может начаться нечто важное, Вовушка спешно складывал в портфель документы, изобличающие преступную деятельность начальника треста... Прибежала из сада Катя с первыми каплями дождя в волосах.
— Там где-то дедушка, — сказала она, запыхавшись. — Только я не могу его найти. — Несколько дождинок сверкали на стеклах ее очков. — Я говорю — давай в прятки поиграем, он говорит — давай. Спрятался, и все. Я все кусты облазила, все деревья...
— Кузьма Лаврентьевич! — крикнул Шихин.
— Сейчас, — тут же донесся из сада глухой голос, но никто точно не мог определить — шел он от калитки, с вершины дуба, из зарослей слив.
Не прошло и минуты, как на дорожке возникла длинная, сутулая фигура голого по пояс старика. Он словно сгустился из листьев, капель, света. Руки его висели вдоль тела, голова наклонена вперед, он улыбался, благодарный, что о нем не забыли. Кузьма Лаврентьевич неслышно поднялся по ступенькам, прошел по террасе, оставляя на досках почти квадратные следы, отдаленно напоминающие медвежьи лапы, и, пригнувшись, вошел в сени. Некоторое время его голубоглазая улыбка висела в воздухе, хотя он уже там, в глубине дома, натягивал на себя застиранную рубаху с коротковатыми рукавами и свернувшимся воротником.
Солнце на западе быстро опускалось за крыши маленьких одинцовских домиков, ухолило в сторону Москвы, к ее сиротливым куполам, напоминающим о былом величии, гордости и достатке, к высотным домам и стеклянным стенам, где оно могло бы отразиться и покрасоваться еще какое-то время. Впрочем, нет, ошибка. Москва на востоке от Одинцова. И солнце уходило в сторону Голицына и Звенигорода, а с Москвы надвигались тяжелые громоздкие тучи, наполненные грохочущими звуками, будто в них, в тучах, что-то перекатывалось, взрывалось, накапливалось, и в воздухе ощущалась неопасная, скорее желанная угроза.
Со станции неожиданно громко донесся нарастающий визг электрички, и Шихину почему-то показалось, что у этого звука должен быть зеленый цвет. Видимо, впечатление шло от зеленого цвета железнодорожных вагонов, от зеленого светофора, от зеленого коридора из деревьев, по которому сейчас мчалась электричка. С легким дробным топотом мимо калитки пробежали козы, за ними прошла босая женщина, и через некоторое время в воздухе запахло поднятой ими пылью. Пыль была уже прохладная, и в ее запахе ощущалась тревога. И Шихин подумал, что визг электрички, козий топот, запах вечерней пыли, грохот приближающейся грозы запомнятся ему надолго, может быть, навсегда.
Гости расположились на террасе в полном соответствии со своими характерами и с пониманием о себе. Кто-то сидел на перилах, кто-то успел занять плетеные кресла. Шихин сел на пол, прижавшись спиной к бревнам, Игореша изысканно, но неудобно стоял, прислонившись плечом к стойке, Анфертьев со Светой облюбовали Шаманий диван, а сам Шаман, прибежав последним, в каждого мимолетно ткнулся носом, каждому заглянул в глаза, словно извиняясь: «Ничего, что я немного задержался по своим делам?» И, не услышав осуждения, лег, положил голову на вытянутые лапы и пытливо поглядывал на всех, посверкивая негритянскими белками. Что-то он учуял в воздухе, что мешало ему беззаботно шалить и звонко лаять, припадая на передние лапы. То ли гроза тревожила его, то ли между людьми собирались какие-то тучи.
Говорили о погоде, о том, как прекрасна гроза за городом, потом всем страшно захотелось иметь такие же вот дома, чтобы рядом жили друзья, готовые прийти на выручку в трудную минуту, чтобы можно было ходить друг к другу в гости, играть в карты, шахматы и другие умственные игры, одалживать деньги, нить вино, праздновать праздники, дарить подарки, улыбаться и общаться, общаться, общаться. И чтобы дети переженились между собой, и псе сделались бы родственниками, и зажили бы одной большой и дружной семьей... О пошловатых предложениях Федуловой упоминать не стоит, все, что на уме у Федуловой, нам известно. И над чем звонко смеялась Селена, шало поглядывая то на Ошеверова, то на
