— Я?! — повернулся к нему Адуев. — Я у тебя что-то взял из стола?!
— Я сказал о привычке, — Васька-стукач независимо передернул плечами. — И только. А в моем столе ты, Ваня, рылся. У меня в квартире потрясающая система зеркал, — виновато улыбнулся Васька. — Кто-то думает, что я обожаю любоваться собой и это выдает мою ограниченность... На самом деле все проще — сидя на кухне, заваривая чай, я могу спокойно наблюдать, как Боря, простите, Вася копается в моем столе в поисках компры.
— Чего-чего?! — угрожающе приподнялся Адуев, но была, была в его голосе беспомощность.
— Компра — это компрометирующие материалы. Ты ведь их искал?
— Ну, может быть, механически открыл ящик, дожидаясь, пока ты там с чаем управишься...
— Случайно ящик выдвинул, нечаянно взял записи, мимоходом заглянул, незаметно увлекся, — Васька-стукач бесстрашно рассмеялся Адуеву в лицо. — Он так зачитался, что не мог отложить бумаги, даже когда я появился в дверях.
— Мне это знакомо, — заметил Шихин.
— Откуда тебе это знакомо? — грозно спросил Адуев. Он вертелся посередине террасы, как загнанный зверь, еле успевая поворачиваться и отмахиваться мощными лапами от наседавших на него собак.
— Сам видел.
— Где?!
— В моей квартире. У моего стола.
— Да? — Адуев некоторое время озадаченно смотрел на Шихина, потом улыбнулся. — Ну, простоват, ну, бывало... Ребята, вам этого не понять, чертям лысым. Если бы вы поплавали с мое в стальных кораблях, полетали бы, пожили в казарме, где все общее и ты запросто можешь заглянуть в соседнюю тумбочку, чтобы взять ваксу, ручку, трояк... Ну, осталось, ну, не все казарменное я вытравил, ну, виноват!
— Во дает, трепло! Оказывается, он в моем столе ваксу искал! — опять расхохотался Васька- стукач.
— О ваксе я сказал для примера... Но если дернулась рука, как у музыканта к инструменту...
— И что же ты собирался сыграть? — спросил Шихин.
— Да ладно вам, — Адуев мазнул рукой. — Тоже еще... Навалились. Сказал же — виноват. И все. И баста. И забыли. И дальше поехали.
— Поехали, — согласился Шихин. — Ты, Ваня, молодец, ты хотя бы стол не потрошил, а то ведь некоторые того... Прихожу домой, а все замки сорваны, ящики взломаны, представляешь? А в доме гость. И, главное, улыбается.
— Кто?! — вскричал Монастырский.
— Я! — таким же криком ответил Федулов. — Ну я! Ну и что?! Что это доказывает? Ни фига это не доказывает! Ну оставил меня Митька пожить в его квартире, некуда мне тогда было ткнуться, а тут подворачивается одна... Ну, познакомился я с одной обалденной бабой, невероятной...
— Со мной, что ли? — спросила Федулова.
— До тебя! Поняла?! До! Задолго до тебя и до предыдущей жены! Ты ведь знала, что я уже был слегка женат? Это ведь для тебя не тайна, нет?
— Ни одна твоя предыдущая жена для меня не тайна, — Федулова церемонно поджала губы.
— Ладно, разберемся.
— Разве ты с ними еще не разобрался?
— Заткнись. Я о другом. Познакомился. Привел в Митькину квартиру. Полный контакт. Ясно?! Полный контакт!
— Как сегодня? — спросила Марсела.
— Лучше!
— У тебя бывает и лучше?
— Боже! — Федулов схватился руками за лицо. — Дайте договорить. Дайте отбрехаться!
— Я понял, — сказал Ошеверов. — Баба разделась и ты тоже.
— Да! — закричал Федулов, обрадовавшись, что его наконец поняли. — Да!
— А ребенка вы не хотели?
— Нет!
— И тебе понадобилось что-то противозачаточное?
— Ей! Не мне! Ей! Иначе, говорит, отбой. И пришлось...
— Взломать? — уточнил Ошеверов.
— Да!
— Я слышал эту историю. И ее продолжение тоже слышал, — сказал Шихин.
— А какое у нее продолжение? — вскинулся Федулов.
— Неприличное.
— Вообще-то да... Дальше у нас с ней не совсем... Ну да это неважно.
— Вот и я о том же, — еле слышно произнесла Марсела, но Федулов услышал и почему-то возмутился.
— А вот и нет! Не то, что ты думаешь! Совершенно противоположное! Ясно?!
— Могу себе представить, — улыбнулась Марсела.
— Не можешь. Ни фига не можешь!
— А ты?
— Вы уже на «ты»? — изумилась Федулова.
— А я могу! — Федулов не пожелал услышать слова жены.
— Тогда дай тебе Бог здоровья, — почти по-матерински пожелала Марсела.
— Боже! — завыл Федулов, раскачиваясь в неподвижных, будто прибитых к полу, сапогах.
Где-то за забором на федуловский вой откликнулась черная нервная собачонка, потом еще одна, с голосом покрепче, но каким-то надтреснутым, потом, не выдержав, взвыла проносящаяся мимо электричка и понесла, понесла по подмосковным просторам крик отчаяния и загнанности, родившийся в бестолковой душе Федулова. И когда унесся к государственным дачам леденящий вой электрички, и замолкли собаки, и затих в безутешности Федулов, равнодушный голос Шихина вернул всех к прерванному разговору.
— Так ты, Ваня, говоришь, что адрес на конверте написал по оплошности?
— Я ничего по оплошности не пишу, не произношу и даже не думаю! — резко ответил Адуев.
— Какой же ты вывод предлагаешь нам сделать, Ваня? К чему склоняешь мысль нашу смятенную? — спросил Ошеверов.
— Надо подумать.
— Хорошо, — по обнаженному телу Ошеверова пробежала рябь озноба. — Хорошо... Федулов признался, что по бестолковости написал анонимку. Ты уличен в том, что казарменная привычка заставляла тебя забираться в места, куда забираться неприлично. Следовательно, мы можем сделать вывод, что письмо у Федулова похитил ты. Случайно. Без всякого злого умысла. Но на этом конверте твоей рукой написан самый главный в государстве адрес, который не оставляет сомнений в замысле.
— Донос я не посылал.
— Да хватит тебе, папаня, мозги пудрить! — сказала Марсела. — Ты же давно переписывался с этими ребятами!
— Какими ребятами? — повернулся к ней Адуев. Вот так однажды поверился к Автору зубр в Беловежской Пуще, когда тот неосторожно вознамерился сфотографировать его с близкого расстояния. — Какими ребятами, спрашиваю?!
— Ну, из этой конторы! Тебе нужно было какое-то разрешение или что-то в этом роде... Я помню, письма валялись у нас дома с твоими вопросами, с их ответами... Ну? Вспомнил?
Набычившись, Адуев некоторое время смотрел на дочь, потом устремил глаза в пол и стоял так на манер беловежского зубра, не зная, в какую сторону броситься, кого подмять, кого поддеть на рога, с кого начать. Вынув из тесноватого пиджака платок, явно куцый для вспотевшего лба, Иван вытерся им, поднял голубые, тоже маловатые для его лица глаза и устало улыбнулся, покончив с громадной умственной работой.
