— Все ясно, — сказал он. Повернувшись к Игореше, который за всем происходящим наблюдал с доброжелательной заинтересованностью, Адуев погрозил ему пальцем. — Ах ты, шалун, ах, как ловко все устроил... Ишь! — и опять погрозил Ююкину сильным, натренированным в вынужденных посадках и погружениях пальцем. — На конверте мой почерк, значит, я и отправлял, да? Как просто... Шалун! — протянул Адуев улыбчиво, но глаза его были холодны.
18
Ну что, будем продолжать расследование или поверим Автору на слово? Давайте поверим, а? Право же, я чувствую себя неловко, путая следы и перебрасывая подозрения с одного невиновного человека на другого. Так ведь сложится впечатление, что все они какие-то подпорченные, все с гнильцой, а на самом-то деле ничего подобного. Обычные люди. Как и мы с вами, иногда вольно или невольно сваливаются в конфуз, в срам, в позор, а куда деваться — жизнь.
Выстроить четкое обвинение, неоспоримую улику не трудно. Можно убедительно и подробно описать, как однажды Игореша пришел проведать больного Адуева, а тот попросил лучшего друга бросить в почтовый ящик несколько писем. Ююкин, конечно же, согласился, невелик труд, опять же приятно друга выручить. Но, остановившись у почтового ящика, не мог он удержаться от простительного любопытства — куда это пишет лучший друг, если до Нового года далеко, а майские праздники миновали? И выясняет — Адуев состоит в переписке с одной очень интересной конторой, за которой еще с довоенных времен, чуть ли не с тридцать седьмого, если не с двадцать седьмого года тянется весьма своеобразная репутация, а проще говоря, идет дурная слава. Тут кто угодно вздрогнет и почувствует биение собственного сердца — не на меня ли пишет Адуев, не меня ли продает по дешевке...
Убедительно? Вполне.
И Ююкин бросил в ящик все письма, кроме одного. Одно он оставил. Принес домой, вскрыл и прочел. Некрасиво? Да. Но объяснимо.
А что в письме? Адуев покорно испрашивает разрешения написать воспоминания о своих вынужденных всплытиях и посадках, взлетах и погружениях. Все мы понимаем, что Иван совершал эти героические деяния вовсе не из любви к приключениям, не по собственной блажи — выполнял государственные задания. А поскольку мы живы и независимы в международном смысле слова, то можно считать, что дело, порученное ему, Адуев выполнил. Справился. Почему бы ему не рассказать об этом миру? Естественное желание. А позволение на раскрытие государственных тайн может дать опять же упомянутая выше контора.
Продолжать или все-таки поверим на слово?
Поверим. Автору не терпится перейти к главному событию повествования, поэтому сократим рассуждения.
Игореша Ююкин.
Согласны?
Заметано.
Ююкин.
Именно к нему попало письмо, написанное Федуловым. И письмо Адуева какое-то время лежало на столе Ююкина. А когда появилась цель, когда гнусный замысел пронзил его мозг, Ююкин бестрепетной рукой вложил письмо Федулова в конверт Адуева и бросил в почтовый ящик.
Подло? Да.
Оправдать Ююкина?
Можно. А зачем?
Если та же Селена, измотавшись в унизительной беготне по подвальным лестницам рекламных контор, слегка расслабилась и, потеряв власть над собой, срезала флоксы, можем ли мы винить ее гневно и беспощадно? Нет. Во всяком случае Автор не находит в себе для этого ни сил, ни убежденности. Простим, женская слабость, вызванная жестокими жизненными условиями. Опять же, хоть и красавица, а не замкнулась в своей избранности, несмотря на замужество, всегда готова порадовать хорошего человека и умом, и внешними данными. Селена искупила свою вину, искупила. Многие из вас согласятся с этим, не задумываясь. А кто задумается — тоже согласится.
Иван Адуев, запершись на кухне, утку сожрал? Ну и черт с ним. Пусть он этой вонючей уткой до конца жизни вкусно и аппетитно отрыгивает. Он вынужденно и садился, и всплывал, он привык все делать вынужденно, может, он и утку съел вынужденно...
Ладно. Это не беда. Стерпим. Оботремся. Простим.
Но то, что сделал Ююкин...
Давайте согласимся, на это способен не каждый. Многие способны, очень многие, а некоторые наши друзья и поныне, и поныне... Что делать, трудно устоять перед соблазном вмешаться в чужую судьбу, двинуть рычаги, которые только и ждут, чтобы их двинули... А потом едва ли не всю нашу славную историю доносы считались высшим государственным благом, нравственным долгом и поощрялись славой, орденами, жратвой, и какой жратвой! Доносы у нас в крови, ребята! Не все мы станем стукачами, но мы заразные, и об этом надо помнить. Не все болеют СПИДом, но СПИДовые вирусы в крови у каждого третьего — так говорят ученые люди. Это еще хорошо — у каждого третьего...
А Федулова простим?
Простим.
Если отбросить ложное целомудрие да призадуматься...
Представляете, есть любовь, страсть, есть единственная на всем белом свете девушка, готовая отдаться чуть ли не парковой скамейке, но нет этой паршивой резинки... Да тут не то что стол взломаешь, перед государственным сейфом не остановишься. И будешь прав. Все, Федулов, сняли мы с тебя обвинение, прониклись твоим неистовством в тот сумасшедший вечер, когда первая красавица проспекта Гагарина согласилась скоротать с тобой короткую летнюю ночку, когда ты, молодой еще, с зубами, неважно одетый, с короткой стрижкой после отсидки пятнадцати суток за кураж в общественном месте, вел ее в пустую шихинскую квартиру. Сам-то помнишь? Ты забегал вперед, приседал, кружил вокруг нее, стараясь заглянуть в глаза, а она, смущенная восторгом, переполнявшим твои, о, Федулов, глаза, зажженная твоим нетерпением и твоими, о, Федулов, нескромными касаниями, послушно шла за тобой сквозь ночь, сквозь запах акаций, ныне вырубленных, сквозь свою и твою, о, Федулов, молодость, шла, сама готовая к нескромным касаниям, и часто билось ее сердце, и вздымалась ее юная...
А об этом уже не будем.
Так стоило ли думать о каких-то жестяных замочках на шихинском столе?! О чем речь! К черту замочки, к черту весь стол с его содержимым! И пусть осыпаются пуговицы, как перезревшие орехи, и пусть луна заглядывает во все окна, и пусть эта парализованная раскладушка стонет и плачет, пусть Шихин проклянет и изгонит из своей жизни, пусть...
Прощаем тебя, Федулов. Отойди, не мешай.
А с тобой, Ююкин, надо разобраться.
— Зачем ты это сделал, Игореша? — спросил Шихин, сидя на полу и прислонившись спиной к нагретым за день бревнам. Впрочем, бревна уже остыли, но их прохлада тоже была приятна.
— Из самых лучших побуждений, — церемонно ответил Игореша и отвернулся к светлеющему на востоке небу, как бы не в силах уже смотреть на эти опротивевшие рожи.
— Объясни, будь добр. Чьих побуждений? Своих? Моих? Или общегосударственных?
— Хорошо... Если ты уж так хочешь знать... Тогда у тебя с Селеной что-то корячилось, какие-то отношения затевались... И я решил предупредить. Подвернулось это письмо с совершенно дикими обвинениями, и написано оно было по-дурному...
— Правильно! — вскричал Федулов. — Я же не всерьез писал! Что государство в опасности, что рабоче-крестьянская власть не сегодня завтра будет сметена заговорщиками из «Хеопса» и к этим хеопсидам надо присмотреться, пока мы все с вами живы...
