Гордюхин вошел через восемь минут.
Осмотрев взломанный замок, он двумя шагами пересек прихожую и остановился на пороге в комнату. Среди разгромленной комнаты в кресле, закинув ногу на ногу, сидела Касатонова и курила сигаретку, пуская дым к потолку.
— Ни фига себе! — пробормотал потрясенный Гордюхин.
— Присаживайтесь, Николай Степанович, — Касатонова показала на второе кресло. — Будьте, как дома. Кофе? Чай?
— Водки.
Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела людей с простреленными головами, не присутствовала при следственных мероприятиях, как выражался Убахтин. И дверь в ее квартиру до этого дня никогда не взламывали.
Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они ее как-то не задевали, оставляли спокойной, во всяком случае, она ни разу не воскликнула потрясенно: «Боже! Какой кошмар! Какой ужас!»
Этого не было.
Более того, глядя на экране криминальную хронику, она относилась к ней почти как к художественному фильму, только кадры были не столь изысканны, освещение никуда не годилось, и актеры вели себя как-то уж слишком беспомощно, можно сказать, даже бездарно. Слова произносили невнятно, некстати ухмылялись, прятали лица, натягивали на головы разные предметы собственного туалета — куртки, рубашки, майки, и выглядели задержанные бандиты жалобно, несчастно, будто попали во власть к людям злобным и жестоким.
И вдруг она сама оказалась в водовороте точно таких же событий. Ее собственная квартира, которую она вылизывала годами и добилась, наконец, такого состояния, что любую вещь могла, не глядя и не раздумывая, взять с полки, вынуть из шкафчика, с закрытыми глазами могла включить-выключить газ, воду, электричество, ее квартира, образец ухоженности и порядка, была превращена в какое-то месиво из посуды, книг, тряпок, битого стекла и милых ее сердцу безделушек, которые она десятилетиями свозила из курортов, санаториев, поездок на море, как-то даже на Кипре побывала... — Знаете, Николай Степанович, — сказала Касатонова, обводя обесчещенную свою квартиру каким-то затуманенным взглядом, — у меня такое ощущение, что жизнь кончилась.
— Ошибаетесь, Екатерина Сергеевна, — чуть жестковато сказал Гордюхин. — Ошибаетесь, — повторил он мягче, вспомнив, видимо, что разговаривает все-таки с потерпевшей. — Жизнь только начинается.
— Вот это начало?! — она еще раз обвела комнату изумленным своим взором.
— Да, — спокойно кивнул Гордюхин. — Как сказано в священном писании... Вначале был хаос. Вот вы его и получили.
— Спасибо на добром слове.
— Можете сказать, что у вас пропало?
— Предварительный осмотр показал, — голос Касатоновой неуловимо изменился, из него исчезла плаксивость, появились нотки деловые, даже суховатые, — исчез фотоаппарат и снимки, сделанные на месте преступления. И фотоаппарат, который вы пренебрежительно называли мыльницей, и снимки в фирменном пакете проявочного пункта лежали вот здесь, — и Касатонова ткнула указательным своим пальчиком в полированную поверхность журнального столика, усыпанную мелкими посверкивающими крошками, которые совсем недавно были, видимо, хрустальным стаканом.
— Это вы точно помните?
— Да.
— Не ошибаетесь?
— Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае — нет. Я совершенно уверена в том, что говорю. Аляповатый бумажный пакет размером с книгу стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом. Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.
— А пленка?
— Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой, — Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.
— Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?
— Деньги на месте. Где именно... Не скажу.
— И это правильно, — усмехнулся Гордюхин. — Шуба, манто, драгоценности?
— Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.
— Зачем? — простодушно удивился Гордюхин.
— Кушать хотелось.
— Простите, — он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. — Виноват.
— Вот транзистор, — Касатонова пришла на помощь Гордюхину, и перевела разговор на соседнюю тему. — Этот транзистор, — она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, — стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.
— В таком случае вывод можно сделать только один, — твердо сказал Гордюхин.
— Какой? — спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.
— Все это, — Гордюхин сделал широкий жест рукой, — все это инсценировка.
У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.
— Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, — в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!
— Пока нет.
— А потом захотят?
— Как знать, — уклончиво ответил Гордюхин. — Как знать, — повторил он, видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. — Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.
— Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!
Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять — шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.
— Ладно, — он махнул рукой. — Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков — снимки.
— Снимки? — удивилась Касатонова. — А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?
— Не знаю, — негромко ответил Гордюхин. — Не знаю... Но что-то в этом есть.
Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово «убийство» уже прозвучало. Это очень важно — человек позвонил Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес
