первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.
— После этого вы идете поднимать меня с постели, — подсказала Касатонова.
— Примерно так, — смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. — И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом... — Пыжов — это кто?
— Слесарь!
— А, так он Пыжов, — протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. — Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, — она даже голову склонила набок.
— Дальше, — Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. — Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.
— Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, — подсказала Касатонова. — Цокоцкий.
— Нет, — Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. — Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?
— Потому что мы с вами ничего не боялись!
— Нет, не поэтому, — Гордюхин покачал головой. — Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и ему нужна помощь... Он так сказал.
Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.
— Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
— Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, — усмехнулся Гордюхин.
— Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
— Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... — А у меня ничего другого и нету! Только тело.
— Пусть так, — Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. — Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.
Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... — И ни одного не нашли!
— Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
— Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается — сопрут! Как пить дать сопрут.
— Замнем для ясности, — сказал Гордюхин. — Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... — он замолчал.
— Ну? — нетерпеливо поторопила его Касатонова.
— Вот я и думаю себе, — взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. — Вот я и думаю себе, — опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. — Что важного могло произойти в те несколько минут?
— В какие несколько минут?
— Которые прошли между и между, — бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. — Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... — Это кто?
— Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
— Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!
— Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево. Приближаясь к объектам и удаляясь от них. Прошло всего несколько минут, и в квартиру ввалились убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не мыльницей, а настоящим фотоаппаратом с сильным объективом, меняющимся фокусным расстоянием, с программой, которая позволяет сфотографировать... Муху на лбу у мертвеца! — последние слова Гордюхин почти выкрикнул.
— Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?
— А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, — Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. — Кому?
— Не знаю, — ответила Касатонова.
— Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие — сделать подобное. Заказчику это обошлось... — Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. — Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.
— За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!
— А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, — Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.
— Не дам, — сказала она негромко.
— Почему? — удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.
— Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.
— Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!
— И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.
— Ни фига не понимаю!
— Пока она у меня, я жива! — твердо сказала Касатонова. — Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.
— Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! — рассмеялся Гордюхин.
— А месть? — Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся — логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.
И Гордюхин отступил.
— Я сама вручу снимки Убахтину, когда... — Касатонова замялась, в раздумьи склонила голову к одному плечу, к другому, — когда минует опасность для моей жизни.
— Ладно, — Гордюхин устало махнул рукой. — Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.
— Пыжов — это кто?
— Слесарь.
— Ах, да! Я все никак не запомню эту фамилию. — А он умеет ставить замки?
— Сумеет.
— А найдет? У него есть замки?
— У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.
— А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?
— Зачем?
— А если он работает на них.
— На кого?
— А вот на этих, — Касатонова окинула взглядом свою комнату.
— Екатерина Сергеевна! — взмолился Гордюхин. — Остановитесь! Нельзя же так!
— Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?
— А вы что-то спросили?
— Чай или кофе?
