— Присяду? — спросила она.
— Я же спрашиваю — вы к кому?
— К начальству.
— У нас много начальства.
— Тем лучше, — Касатонова села, поставила на колени свою сумочку, раскрыла ее и начала не торопясь копаться в ней, как бы разыскивая нужную бумагу, чтобы показать строгой секретарше. Повестки стопкой лежали на самом верху и искать их надобности не было.
Только теперь, подняв голову, Касатонова внимательно рассмотрела секретаршу. Достаточно молодая, ухоженная женщина. В порядке тетенька, — подумала про себя, — полная жизни и любви. Прическа, ногти, строгая блузка серо-фиолетового цвета, шарфик на спинке стула почти такого же цвета, но поярче. Но глаза поразили Касатонову, у секретарши были глаза побитой собаки. И ее нетерпеливые вопросы шли не от напористости, а скорее из желания побыстрее избавиться от постороннего человека.
— Вы откуда? — на этот раз секретарша поставила вопрос иначе.
— Из милиции.
Секретарша уже готова была опять произнести что-то неприветливое, но услышав ответ, как бы поперхнулась, поскольку этих слов никак не ожидала.
Или все-таки ожидала?
— А почему ко мне? — спросила она, и Касатонова вперила в нее свой изумленный взор. Вопрос действительно был странный, он не вписывался ни в одну схему, которых Касатонова выстроила предостаточно, пока ехала сюда, на окраину города, двумя троллейбусами, да еще и автобусом.
— А а не к вам, — сказала она, продолжая рассматривать женщину с глазами побитой собаки.
— А к кому?
— Я ведь уже сказала... К начальству, — Касатонова вынула из сумочки одну повестку, вчиталась в неразборчивые убахтинские каракули. — Цокоцкий... Есть у вас такой?
— Заместитель генерального, — секретарша кивнула в сторону двери, обитой чем-то черным, отдаленно напоминающим клеенку. — У себя.
— Я могу к нему пройти?
— Конечно... Только предупрежу, — секретарша поднялась, приоткрыла дверь, осторожно протиснулась в кабинет, тихонько прикрыла дверь за собой.
И фигурка в порядке, — подумала Касатонова, — И ножки... Чего же колотится?
Неужели так переживает смерть генерального директора? А там как знать, может, они тут давно уже маленькой общиной живут, этакой разросшейся семейкой?
Сколько, интересно, ей? Сорок есть? Нет, меньше. Это печаль прибавила ей лет пять. Значит, где-то слегка за тридцать... Вполне боеспособный возраст. Эта женщина наверняка еще полна и жизни, и любви.
Секретарша задерживалась, и Касатонова от нечего делать принялась рассматривать приемную с большей внимательностью, может быть, даже придирчивостью. И наступил момент, когда взгляд ее, поблуждав по стенам, креслам, шторам, стульям опустился на секретарский стол. Первое, что озадачило Касатонову, был лист бумаги, лежавший перед секретаршей. Обычная, стандартная бумага хорошего качества, предназначенная для ксероксов, принтеров, сканеров.
Но на ней... На листе бумаги было изображено бесконечное количество кружочков, квадратиков, ромбиков, все они пересекались, наплывали друг на дружку, соединялись длинными и короткими перемычками, некоторые были покрыты поперечными полосками, некоторые продольными, попадались и закрашенные полностью. Чтобы изготовить подобный орнамент, нужно было потратить не один час. И что же, секретарша все это время сидела, уставившись в лист бумаги и чертила, чертила, чертила?
Кошмар какой-то, — ужаснулась Касатонова, и в этот момент взгляд ее покинул, наконец, лабиринты листа и соскользнул на приставной столик, где стояли несколько телефонов.
Но не аппараты изумили Касатонову — пепельница.
Она была полна окурков.
Но опять же, не эта подробность ее поразила — окурки оказались коричневыми. И выкурены до конца, до самого фильтра.
И тогда Касатонова, на секунду прислушавшись и убедившись, что дверь из кабинета Цокоцкого еще не открывается, бестрепетной рукой взяла из металлической пепельницы несколько окурков и, распахнув сумочку, положила их в маленькое отделение, предназначенное для зажигалок, ключей и прочей мелочи.
Сердце ее колотилось, пальцы вздрагивали, будто она совершила невесть какую кражу. Откинувшись на спинку стула, она даже глаза закрыла, пытаясь унять сердцебиение. И помнила, видела, сознавала — на окурках выделялись чуть заметные следы темной помады.
Услышав шорох, Касатонова открыла глаза и увидела, что секретарша уже выходит из кабинета.
— Леонид Валентинович ждет вас, — сказала она каким-то мертвым голосом и, не глядя на гостью, села на свое место.
— Ваша работа? — поинтересовалась Касатонова, указав на листок, заполненный геометрическим месивом.
— Моя, — секретарша скомкала лист и раздраженно бросила его в корзину. — Леонид Валентинович скоро уезжает. Советую поторопиться.
— Простите, как вас зовут? — спросила Касатонова.
— А вам-то зачем?
— Вдруг придется позвонить Цокоцкому... Как-то я должна к вам обратиться... — Елена Ивановна. Юшкова, если вам так уж хочется это знать.
— А меня — Екатерина Сергеевна. Очень приятно.
— Взаимно, — холодность секретарши была непробиваемой.
Касатонова подошла к двери, широко, даже шире, чем нужно, распахнула ее, сознательно выронила ручку, отчего дверь ударилась о стул секретарши, оттолкнулась от него и только тогда Касатонова смогла войти в кабинет и закрыть за собой дверь.
— Здравствуйте, Леонид Валентинович! — сказала она громко, раздельно, с непонятной радостью.
— А, это вы, — Цокоцкий был явно разочарован. В своем кабинете, вернее, в балмасовском кабинете, он выглядел несколько иначе, нежели на лестничной площадке, когда слесарь Пыжов высаживал дверь в квартиру генерального директора. Вместо потного, красного мужика с трясущимися руками и дурацким чемоданом Касатонова увидела перед собой совершенно другого Цокоцкого. В кресле сидел спокойный, бледноватый господин с движениями плавными, неторопливыми, во взгляде его просматривалась даже величавость.
— Да-да-да! — зачастила Касатонова. — Ваша любимая понятая.
— Помню, — кивнул Цокоцкий, и та же холодность, что и у секретарши, дохнула на Касатонову.
— Собственно, я могла к вам и не заходить, но секретарша так быстро вышла из приемной, что я не успела ее остановить.
— Вы что же, и здесь намерены быть понятой? — улыбка Цокоцкого была тонкой, ироничной и бесконечно снисходительной. А вот этого Касатонова терпеть не могла и тут же впадала в легкое, почти незаметное, но совершенно неуправляемое бешенство.
— Нет, Леонид Валентинович, вовсе нет. Вы, я смотрю, пришли в себя, костюмчик почистили, умылись, причесались... И я сменила профессию... Я к вам в качестве курьера. Наш участковый очень хорошо ко мне относится... — Я это заметил.
— Я тоже кое-что заметила, но вряд ли это будет вам интересно, хотя следователь был просто потрясен моей наблюдательностью. Так вот, участковый попросил, а я согласилась... Отнеси, говорит, повестки господам... Приглашение на допрос. Следователь Убахтин приглашает вас к себе в кабинет.
— Не знаю, смогу ли, — Цокоцкий взял повестку двумя пальцами, указательным и средним, видимо, была у него такая манера брать из рук подчиненных документы. Но Касатоновой этот жест тоже не
