Это была промышленная окраина города, и Касатонова в полной мере теперь знала, что это такое — промышленная окраина города. Наконец, собравшись с духом, она перебежала через дорогу и почти уткнулась в табачный киоск, прижалась к прилавку, как к спасительному берегу — лучше уж дышать табачными ароматами, нежели выхлопными газами очередного грузовика.
— Скажите, пожалуйста, — начала она и только после этого сообразила, что именно хочет спросить у продавца.
— Да, мадам? — протянул какой-то заросший субъект, отрываясь от кружки пива.
— Я люблю сигареты... коричневого цвета. Терпеть не могу белые, понимаете?
— О! — восхитился лохматый. — Какие причудливые вкусы! Какие изысканные привязанности! Какие странные капризы! — и положил перед Касатоновой три пачки.
— Прошу! — он сделал рукой царский жест, будто не сигареты предлагал, а манто.
— И они все... — Да, мадам! Коричневые, — откинувшись назад в своей будочке, парень смотрел на Касатонову действительно как человек, набросивший на ее плечи манто из редкого и дорогого меха.
— Я возьму все три, — решительно сказала Касатонова.
Покупка оказалась дороговатой, гораздо дороже, чем она предполагала, чуть ли не в сотню влетела Касатонова. Авось, — мысленно произнесла она, стараясь придать возгласу бесшабашность. — Где наша не пропадала! Выживем! Выкурим!
Касатоновой повезло — троллейбус остановился так удачно, что дверь распахнулась прямо перед ней. Она впрыгнула внутрь и тут же упала на свободное сидение. Да еще и села она с правой стороны, так что ей были хорошо видны прохожие, витрины, киоски, забегаловки. Касатонова любила наблюдать городскую жизнь сквозь громадное троллейбусное окно. В свой район ей предстояло добираться более получаса, и она заранее предвкушала наслаждение от этого маленького путешествия, тем более, что троллейбус шел по местам, где она почти не бывала, по незнакомым местам посчастливилось ей ехать в этот день.
Но, странное дело, обычной радости, которая всегда посещала ее в таких случаях, она не ощущала. В ее прошлой размеренной жизни все было согласовано, выверено, все имело один-единственный смысл и одно значение. Да, конечно, она могла поступить и так, и этак, но всегда легко было предвидеть, какой результат получится в первом случае, какой — во втором. События, в которые совершенно случайно окунулась Касатонова, оказались настолько многозначны и непредсказуемы, что она попросту в них запуталась. И, неотрывно глядя в окно троллейбуса, не видела ни прохожих, ни уличной суеты, вообще не видела ясного дня, который простирался за пределами троллейбуса.
Ну хорошо, Гордюхин, который строит ей свои лукавые глазки, отщелкал десять или пятнадцать кадров. И тут же, в этой же комнате, при Касатоновой и при том же Гордюхине эти же кадры отщелкал милицейский фотограф, причем, по всей видимости, куда лучше, поскольку занимался этим постоянно. Да и аппарат у него был не в пример мыльнице — с меняющимся фокусным расстоянием, с автоматической выдержкой, с надежной сильной вспышкой, он даже на резкость наводился сам по себе. И вдруг находится человек, а может быть, не один, находятся люди, которым позарез нужны именно ее любительские снимки, сделанные за три минуты до того, как эти же снимки сделал другой фотограф.
Такое может быть?
Нет, — твердо сказала себе Касатонова. — Такого быть не может. Вывод?
Вывод один — незванные гости в ее квартире охотились не за несчастной мыльницей и не за несчастными снимками, на которых с разных точек изображен несчастный Балмасов.
Им нужно было что-то другое.
Иначе зачем им понадобилось переворачивать все с ног на голову?
Ответ пришел сам собой — если сын бизнесмен, у него наверняка должны быть деньги и хранит он эти деньги не в своей квартире, это было бы слишком опасно, он хранит их у матери, которая живет в другом районе города.
Хорошо, вломились.
И что?
Перевернули все вверх дном, денег, даже тех, которые в квартире были, не нашли. Тогда, прихватив с собой фотоаппарат и пакет со снимками, слиняли — Касатонова сама не заметила, как в ее речь стали все чаще проникать словечки из другой жизни, из криминальной.
Такое может быть?
Вполне.
Правда, не совсем понятно, зачем им понадобилось забирать снимки, но, в общем, это в пределах здравости. Бывает же, бывает, и Касатонова не один раз читала во всевозможных изданиях, что какой-то грабитель с места преступления всегда прихватывал куклу для своего ребенка, другой не мог пройти мимо деревянной птички с распростертыми крыльями, третий уносил журналы с голыми бабами... А эти взяли фотки, — успокаивала себя Касатонова, уговаривала, убеждала, но все было тщетно — не могла она заставить себя поверить в эту, ей же придуманную, версию.
Так во внутреннем раздрае она перешла к сегодняшним впечатлениям от мебельной фабрики, от всего, что там увидела и услышала. Ну, хорошо, молодежь веселится, пьет шампанское, отмечает чей-то день рождения! Понимаю, — сказала Касатонова почти вслух, — весело смеются, пряники жуют. Балмасов от них далеко, они его и видели-то наверно не чаще одного раза в неделю, и его смерть, какой бы она ни была, не стала для них личным горем и потрясением.
Ушел Балмасов, пришел Цокоцкий.
Что для них изменилось? Ровным счетом ничего.
Но женщины более взрослые, можно сказать, пожившие, в годах уже тетеньки, которые, судя по возрасту, проработали с Балмасовым не один, не два, не три года... И что же они?
Весело смеются, пряники жуют!
А возле траурного портрета Балмасова, где он, как дурак, улыбается от уха до уха, нет ни одного, самого зажеванного цветочка — мстительно подумала Касатонова. А могли бы за счет фирмы хоть что- нибудь поставить, положить, прикрепить.
Не сделали. Даже вида не сделали.
Вывод?
Балмасовская фабрика не погружена в траур, не охвачена скорбью и назвать коллектив безутешным никак нельзя. Даже человек с этой скачущей, цокающей, как джигит в горах, фамилией, даже этот Цокоцкий ни единым словом не обмолвился о покойнике, озаренно подумала Касатонова. Коньяком угостил, на конфетку не пожлобился, возрастом поинтересовался, проглотил, не жуя, обман на целых десять лет... Видимо, ничего я смотрелась — чуть приосанилась в пыльном троллейбусном кресле Касатонова. Даже поинтересовался чем-то таким этаким, на будущую встречу намекнул, козел!
А покойника не вспомнил.
Зато о секретарше вывалил столько, что Юшкову, кажется, можно брать прямо с рабочего места. Во всяком случае, мотив у нее для убийства совершенно убедительный, — подумала Касатонова.
И тут же подлое ее сознание подбросило воспоминание того дождливого вечера — уходила женщина в светлом плаще под темным зонтиком, уходила направо от подъезда по высокой мокрой траве к неловко стоящей машине с зажженными габаритными огнями... А наутро на этом месте, возле канализационной решетки, оказались несколько коричневых окурков со следами темной губной помады.
Было? — спросила себя Касатонова. — Было.
Но выстрел в затылок? Это не по-женски. Так любовницы не поступают, даже брошенные.
А как поступают брошенные любовницы? По-разному поступают, ответила себе Касатонова. И здесь нет предела. Вот, дескать, так можно, а этак — ни в коем случае.
Нет предела, нет ограничений.
Но если Балмасов ждал ее... Если знал, что она придет, или, скажем, должна прийти... Почему он оказался в задрипанном халате? И почему был без пояса? Почему пояс от халата висит в ванной? Намечалось любовное свидание? Но она — брошенная любовница, у него уже другая — юная и прекрасная. А если Юшкова напросилась неожиданно, значит, он должен был ее встретить в более строгом одеянии.
