— Не сомневаюсь.
— В вашем доме был пистолет?
— Да, его подарил Балмасов моей дочери.
— Где сейчас этот пистолет?
— Я его выбросила.
— Почему?
— Чтобы не было соблазна пустить в дело.
— А такой соблазн был?
— Скажем так — посещал. Как и каждого нормального человека.
— Вы считаете, что пустить пистолет в дело — это нормально?
— Я говорила о желании пустить его в дело. Так вот желание — это нормально.
— Но вы подавили в себе искушение?
— Да нет, все было гораздо проще, — Юшкова глубоко затянулась, раздавила окурок о пепельницу. — Я опоздала.
— Куда вы опоздали? — терпеливо спросил Убахтин.
— Опоздала пустить его в дело.
— А намерение было?
— Не твердое, не окончательное... Но что-то такое корячилось в душе.
Знаете, какие слова за последние дни зацепили меня больше всего? Когда дочь спросила, сколько мне светит... Она не сомневается в том, что это я убила Балмасова.
— Я тоже не сомневаюсь, — сказал Убахтин без выражения.
— Вам по должности положено, вам убийца нужен.
Убахтин молчал некоторое время, вертел шариковую ручку на столе, смотрел в окно, потом, наконец, повернулся к Касатоновой.
— Екатерина Сергеевна, может бы, вы хотите задать какой-нибудь вопрос?
— Скажите, Елена Ивановна... Балмасов... Каким он был при жизни? Неряха, грязнуля, шалопай, пижон, этакий джентльмен... — Последнее, пожалуй, ближе всего к действительности. Но, сами понимаете, это касалось только манеры поведения, манеры одеваться, манеры общения. Вообще это касалось только манер. И не более того. По сути своей он остался тем, кем был всегда — торгаш.
— И второй вопрос... Вы сказали, что были у него в тот вечер... Зачем вы к нему приходили?
— Хотела поговорить о дочери.
— Поговорили?
— Да.
— Разговор получился?
— Нет.
— Перед тем, как прийти к нему... Вы позвонили? Предупредили о своем приходе?
— Да, конечно. Я ведь должна была убедиться, что он дома, что он хотя бы откроет мне дверь.
— Вы делали уборку в его квартире? Я имею в виду ту самую ночь?
— Да.
— Зачем?
— По привычке, — Юшкова усмехнулась. — Вы хотите другого ответа... Могу ответить иначе... Я делала уборку, чтобы скрыть следы своего пребывания. О пульте не подумала. Мое упущение. Следы всегда остаются, да? — повернулась она к Убахтину.
— Совершенно с вами согласен. У меня больше вопросов нет. Пока нет.
Убахтин нажал неприметную кнопку на столе, вошел конвоир и увел Юшкову в камеру.
— Что скажете, Екатерина Сергеевна?
— Мне кажется, ей нравится быть арестованной, подозреваемой, обвиняемой.
— Не понял? — Убахтин вскинул клочковатые брови.
— Юрий Михайлович! Такая уж это редкость? Человеку иногда нравится переносить страдания, особенно, если они незаслуженны. Он этим как бы укоряет остальное человечество, или, скажем, ближнее свое окружение — смотрите, дескать, как вы несправедливы, как вы низки и злобны! Ну, что ж, пейте мою кровь, наслаждайтесь моими несчастьями, но не дождетесь, не дождетесь от меня ни стона, ни плача. И о пощаде просить не буду. Спохватитесь, ужаснетесь, да будет поздно. И тогда уж имейте дело со своей совестью, перед ней оправдывайтесь, перед ней кайтесь и выпрашивайте прощения! Может быть, высшие силы вас простят, может быть, но это уж без меня, без меня. Мне кажется, у Юшковой сейчас примерно такое состояние.
Убахтин долго молчал, в упор рассматривая Касатонову, не то удивляясь ее проницательности, не то огорчаясь наивности. Потом тяжко вздохнул, будто проделал непосильную умственную работу.
— Для того, чтобы впасть в подобное состояние, дорогая Екатерина Сергеевна, надо обладать... надо обладать... — Ну? Ну? — торопила следователя Касатонова, словно ожидая от него слов важных, может быть, даже окончательных.
— Для этого надо обладать невиновностью. Только невинный человек может заняться таким вот самоистязанием.
— Вы не допускаете... — А разве не при вас она только что призналась в совершенном убийстве?
— Я как-то этого и не заметила, — растерянно проговорила Касатонова.
— Видите ли, дорогая Екатерина Сергеевна... — Перестаньте, пожалуйста, называть меня дорогой Екатериной Сергеевной!
— Простите. Больше не буду. Я не мог предположить, что... — И об этом не надо.
— Хорошо. Мне кажется, что Юшкова, как человек впервые совершивший убийство, внутренне, может быть, даже на уровне подсознания, пытается уйти от всех подробностей, от воспоминаний, связанных с преступлением. Некоторые в этом достигают столь больших успехов, что искренне не помнят совершенного ими же накануне вечером. Она готова признать многое — что была в доме Балмасова, признает, что был пистолет, но потом она его куда-то выбросила, признает, что с Балмасовым хорошо выпили в тот вечер, славно поговорили, выяснили отношения... Но выстрел в затылок не признает. И знаете почему? Она его не помнит. Она убедила себя в том, что и не было столь прискорбного факта. И живым видела, и мертвым видела? Да. После этого сделала уборку? Да. Зачем? — спрашиваю я ее? А чтобы скрыть следы своего пребывания. А пульт? С пультом оплошала. Не учла вашей, Екатерина Сергеевна, сверхчеловеческой проницательности. А теперь сведите все эти ее слова вместе, сведите! И что вы получите в результате?
— И что же я получу?
— Чистосердечное признание.
— Надо же, как ловко у вас все получилось, — почти с восхищением сказала Касатонова.
— Нам пора перейти к главному, Екатерина Сергеевна. Позволите?
— А что у нас с вами главное, Юрий Михайлович?
— Пистолет. Вы мне пообещали пистолет, с помощью которого совершено смертоубийство.
— Ах, пистолет, — Касатонова сделала легкий отбрасывающий жест ладошкой, словно речь шла о таком пустяке, вспоминать который в приличном обществе и не пристало.
— Да! — подхватил Убахтин. — Речь все о нем родимом! Только он может решить наш с вами спор.
— Не только, — поправила Касатонова.
— А что еще?
— Юрий Михайлович, спора-то у нас с вами и не было, — Касатонова явно ушла от ответа, но Убахтин этого не заметил. Или же сделал вид, решив к своему вопросу вернуться попозже, когда Касатонова будет более к этому расположена. — Мы просто обменивались мнениями. И только.
— Но ведь вы не верите, что Юшкова убийца?
— Не верю.
— Почему?
— Не знаю, — Касатонова опять сделала в воздухе движение ладошкой. — Мне почему-то так
