Психолог, или ошибка доктора Левина

– Не бойся, Лева! – сурово ответил Сурен. – Не бойся, я с тобой. Мы спасем его даже от верной смерти!

Но от верной смерти спасать Колупаева не пришлось, слава богу. Он и загадочный чувак в куртке мирно стояли возле памятника Ленину и курили.

– Зажигалку потерял! – обратился к ним чувак в куртке как у Гойко Митича. – Не видели, ребята? Не находили?

Сурен картинно развел руками, а Лева только пожал плечами.

– Это что у тебя? – спросил чувак в куртке. – Лес рубят, щепки летят?

– Это мы в индейцев играем, – сухо объяснил Колупаев. Выражение лица у него было какое-то странное. Лева никак не мог понять, в чем дело, но на лице у Колупаева был какой-то испуг. Лева такого выражения у него вообще никогда не видел.

– А, понятно! – кивнул чувак в куртке. – На ворон будете охотиться. Следопыты. Фенимор Купер. Васек Трубачев и его товарищи. А я вот зажигалку потерял.

Железная зажигалка, американская. Но не в этом дело.

Все волосы у него были в снегу. А лицо в тени. Лева все время пытался стать под фонарем таким образом, чтобы увидеть его лицо.

– Женщина от меня ушла. И зажигалку потерял. Бывают же такие совпадения. Прям хоть плачь. Черный день календаря. Пятое февраля. Ребят, может, еще поищете? У вас глаза-то зоркие. А я… Я вам пока стрелы сделаю, луки. А?

Чувак в куртке неожиданно вытащил складной нож и раскрыл его.

Он вынул у Левы из кучи заготовок один самый длинный прут, сел на корточки и стал его обтачивать, обстругивать, срезая кусок за куском.

Они смотрели на него и не знали, что делать.

– Не… – сказал Колупаев твердо. – Сейчас мы ничего не найдем. Да и днем тоже. Такой снег. Смотрите, какой снег.

Человек снова встал.

Теперь Лева хорошо видел его глаза.

Глаза были сильно сощурены.

– Ребят, проводите меня домой! – сказал он. – А? А то я так и буду тут ходить. Вы еще не понимаете этого. Но когда вы в один день зажигалку потеряете и женщина от вас уйдет… Не дай-то бог. Просто черный день календаря какой-то.

Снег продолжал валить напропалую.

– Ладно, идите, вас дома ждут. Идите-идите…

Он повернулся и пошел опять по аллее, заглядывая под каждый куст.

– На Гойко Митича похож, – сказал Лева.

– Пошли отсюда скорее! – зашептал Колупаев.

Лева бежал последним, теряя по дороге прутья для стрел.

Дома его сильно изругала мама.

– Ну ты чего? – возмущалась она тихо, потому что папа уже заснул. – Десятый час уже! Я извелась вся! Во дворе вас нет, у Колупаева нет. Ну это что такое?

– Мы луки и стрелы будем делать, – сказал Лева, стаскивая ботинки. – Не выбрасывай заготовки, пожалуйста. Я тебя очень прошу.

– Ну хоть на балкон положи! – прошептала сердито мама.

Но Лева уже пошел на кухню, потому что был голоден как волк.

Весь ужин он умолял ее не выбрасывать заготовки.

– Ну ладно, ладно! – согласилась она. – Завтра унеси во двор! Я такую грязь дома держать не хочу!

Он ложился спать и слышал, как она чертыхалась в прихожей, вытирая грязную воду, которая текла с оттаявших прутьев.

Лева лежал с открытыми глазами и все никак не мог заснуть.

Этот чертов снег все стоял у него в башке – вместе с вороной, Колупаевым, Гойко Митичем и страшным черным небом, в котором плыла пустая голубая луна.

… А утром никаких палок и прутьев в прихожей не было.

– Папа выбросил! – сказала хмурая мама. – Сказал, что такими вещами дома не занимаются. И вынес на улицу. Посмотри, там лежат где-нибудь.

Прости меня, Гойко Митич, подумал Лева и задернул занавески. Быстро, неслышно подступала летняя ночь. Лева выключил свет и лежал в темноте с открытыми глазами.

Почему все-таки Лиза выбрала именно его?

Такого бесполезного?

Как-то раз он спросил ее об этом.

– А помнишь, – сказала она, – как мы с тобой в метро ездили и я тебе засовывала руку в карман куртки, где была твоя рука? Ты не представляешь, что у тебя было с лицом в тот момент! Я это часто делала – просто чтоб посмотреть.

… Да, она делала это часто.

Да, он терял контроль над собой, над лицом, над своими движениями мгновенно – стоило ей приблизиться. Он мог часами не выпускать ее из подъезда, впиваясь ей в губы.

– Ну все. Ну хватит, – шептала она. – Прилип как банный лист. Замусолил меня всю… Отстань.

И смеялась.

В этом ее смехе было обещание завтрашних поцелуев и послезавтрашних. И вообще обещание.

Когда он в первый раз пришел к ней домой – она была в глухой черной кофте с высоким воротником. Отец был дома, он сидел в соседней комнате и работал, стучал на машинке.

Это тревожный звук мешал разговаривать. Да, собственно, он и не знал, о чем говорить. Не умел поддерживать светскую беседу. Она была слишком близко – бледная прозрачная кожа с синей жилкой на виске, огромные глаза над черной глухой тканью. Он попросил ее снять очки. Она почему-то подчинилась. Он схватил ее руку и стал жадно целовать ладонь, пальцы. Она погладила его по голове.

– Только тише, – сказала она. – Папа… Папа работает.

Тогда он пересел на краешек дивана, рядом, и стал целовать шею, отгибая край воротника.

И опять она испуганно как-то подчинилась. Он начал кусать ее кожу, хотел попробовать эту удивительную материю, нежнейшую субстанцию, и она оттолкнула. Тогда он повторил все сначала – руки, запястье, шея… Одной рукой она бережно придерживала очки.

Папа, оказывается, все слышал и был совершенно возмущен его поведением.

В первый раз в доме!

Лева бы тоже был возмущен… На его месте.

Потом родители привыкли к тому, что он всегда, каждый вечер у них дома. Потом в первый раз предложили остаться переночевать. Чтобы он не ездил по полночному метро, не ловил такси на площади Ногина, если был рубль, и не ходил из центра пешком до Триумфальной арки, если рубля не было. Он всегда опаздывал на пересадку.

Приглашение переночевать передали церемонно, через Лизу. Она вошла в кухню и, сдерживая улыбку, прислонилась спиной к стене.

– Вообще-то тебе необязательно сегодня уезжать, – сказала она голосом, от которого он просто застыл, онемел. – Можешь остаться, родители не против. Тебе в проходной комнате постелили. Только веди себя хорошо, ладно?

Но вести себя хорошо он, конечно, не смог.

Во-первых, этому способствовала планировка комнат (в принципе, именно эта планировка и решила во многом их судьбу). Родители были в спальне, она в своей маленькой детской комнате, он – посередине, в гостиной. Заснуть было никак невозможно. И часа в два ночи он встал и прокрался к ней.

– Здравствуйте! – сдерживая внутренний смех, прошептала Лиза в темноте. – Проходите, пожалуйста. Только не скрипеть. Лежать как мышь.

Но и лежать как мышь, он, конечно, тоже не смог.

Ну да, во-первых, планировка комнат, а во-вторых… она точно его ждала. Он был уверен, что она ждет и не выгонит. Но почему? Ни одним словом, ни одним взглядом она не намекала ему на это. Да и какой был риск! А если скандал? Если что-то ужасное случится? Почему она решилась, почему не выгнала?

Только ли из дикого детского или девичьего любопытства? Конечно, оно в ней было… Но сейчас Леве хотелось думать – не только. Просто она знала – что он придет обязательно. Может быть, это знание о нем, что он придет обязательно, – что-то в ней открывало, что-то ей давало уже тогда? Может быть, в этом и было все дело… В его диком неодолимом желании? Желании коснуться ее. Прикоснуться ко всему, что у нее было?

Какие же это были мучительные ночи… Ночи в ее детской комнате, со старым школьным глобусом, с куклами на шкафах, с тетрадками на письменном столе, на крошечном, узком, коротком диванчике типа софа с выдвижными частями, с поролоновыми подушками, с остовом, который поднимал возмущенный скрип от малейшего его движения!

Она была в короткой, тоже детской, ночной рубашке, которую сняла только на третью или четвертую ночь, сняла со вздохом (ну какой же ты…), и сначала он тоже лежал, не снимая трусов, стеснялся, но потом она сама попросила – и долго смеялась в темноте, беззвучно, весело, один раз осторожно дотронувшись (ну до чего же вы странные… мужчины…). Он исследовал руками каждый сантиметр ее бедер, восхищаясь тем, какие они горячие и нежные, очень осторожно трогал маленькую грудь (эй, ты руки помыл? – издевалась она), ему так нравились ее плечи, не узкие, а как надо (как ему надо, это он потом понял), ее рот (тьфу, отстань), ее глаза…

А вот что делала она? Он этого совершенно, ну хоть убей, не помнит. Только позволяла трогать и целовать? Ну да… Наверное. Боялась шевельнуться, как и он?

Было самое ужасное, когда папа вставал и шел в туалет. Шел, как Лева теперь понимал, торопливо и даже испуганно, чтобы ничего не заметить. Но в этот момент Леву, конечно, прошибал холодный пот. Он, оцепенев, напряженно вслушивался во все сопутствующие этому походу звуки (квартирка-то была маленькая, в пятиэтажке, все было на расстоянии вытянутой руки), и думал – а если, а если…

А если папа сейчас остановится, пошарит на его постели (а он оставлял на ней такой типа холмик) и ужаснется. И войдет к Лизе? А? И что тогда?

Но Лиза, сначала тоже замерев и оцепенев, вдруг начинала тормошить его и шептать на ухо:

– Да ладно тебе, чего ты застыл. Не бойся… Не бойся, дурак.