и в носик, как будто боялась больше не увидеть.
– А правда, пора! – не выдержал Лева. – До свидания, Марина Авеэзровна.
– Лева! – всхлипнула она. – Я на вас надеюсь! Вы всетаки доктор…
Лева хотел буркнуть свое обычное: «я не доктор, я психолог», но сдержался и только молча кивнул.
Тетка Марина бросилась на шею племяннику, тот кисло поморщился, но ему, как и Петьке, пришлось смириться и терпеливо все выслушать и все выдержать – страстный шепот о каких-то теплых носках, о жареной курице, о режиме, о таблетках в особом отделении чемодана, где второе дно, ты же знаешь, ну и так далее, и так далее…
А также бесконечные поцелуи.
– Ф-фу! – сказал Калинкин, когда они наконец вошли в вагон. – Ох уж эти мне еврейские мамаши. И еврейские тетки. Конец света.
– Дурак ты! – задумчиво сказал Лева. – Это ж счастье. На всю жизнь…
– Ну вот и женись на ней! – легкомысленно сказал Калинкин, укладывая чемодан под сиденье. – А то я вижу, ты в последнее время что-то углубился в изучение русского национального характера.
Лева надулся и вообще перестал разговаривать с Калинкиным, вплоть до самого вагона-ресторана. Он начал разговаривать с Петькой.
Петька, надо сказать, был совершенно охреневший от счастья.
Он быстро скинул шапку, шарф, пальто и сидел в валенках, в домашней вязки свитере, красный и загадочный, не отрывая глаз от проплывающих в окне железнодорожных пейзажей.
– Пап, смотри! – закричал он. – «ЮКОС» повезли!
Лева с интересом глянул в окно. Там с перестуком, в снежной поземке, проплывал бесконечный состав с цистернами чего-то горючего. На цистернах и впрямь крупными красивыми буквами было выведено запрещенное слово «ЮКОС».
– «ЮКОС», Петька, уже давно отвезли, – мрачно сказал Калинкин. – Это уже не актуально.
Лева задавал Петьке вопросы, и тот с охотой на них отвечал:
– Тебе сколько лет?
– Три с четвертью!
– А четверть – это сколько?
– Ты чего, считать не умеешь?
– Ладно. А папе сколько?
– Пятьдесят!
– Точно?
– Не знаю!
– А маме сколько?
– А маме сорок!
– Это тебе папа сказал, что сорок?
– Нет! Мама!
– А когда она это тебе сказала?
– Не помню!
– Отстань от ребенка со своими дурацкими вопросами, – сказал Калинкин. – Жрать охота. И выпить. Не буду я эту курицу. Давай ее на вечер оставим. В смысле, на ночь.
Они пошли в вагон-ресторан и заказали по сто пятьдесят, борщ, а ребенку – салат оливье.
– Может, гречку лучше? – сердобольно сказала официантка. – С помидорчиками…
– Оливье! – твердо сказал Петька, и они втроем кивнули официантке.
Опрокинув первую рюмку, Калинкин быстро заговорил. Он старался говорить так, чтобы Петька ничего не понял. Это выглядело глуповато, но Лева уже махнул рукой на все… И слушал, задумчиво глядя на красные щеки Дашиного сына.
Что-то в нем было от Даши. Точно было. Разрез глаз? Улыбка? Непонятно…
– Бредятина, – сказал Калинкин. – Сколько мы там пробудем? Ну от силы неделю… А дальше что?
– Не неделю, а две, – лениво отозвался Лева. – Слушай, надоело одно и то же. Давай о чем-нибудь высоком. Ты же можешь, я знаю.
– Давай, – с неожиданной готовностью отозвался Калинкин. – Знаешь, о чем я сейчас подумал? Что это война, – он кивнул на Петьку. – С самого начала, когда я его захотел. Я его захотел и понял – мир не разрешит мне, не позволит. И я сказал себе: или я сделаю это, или умру. Понимаешь?
– Нет, – спокойно сказал Лева. – Выпей еще…
– Ну как же ты не понимаешь? – пьяно обиделся Калинкин. – В моей жизни было все: были драки, например. Настоящие драки, когда меня так молотили, что я потом месяцами в больнице валялся. Были увольнения, скандалы. Были угрозы. Шантаж. Был развод. Были доносы. Интриги. Партсобрания. Оскорбления. Все было. Но войны не было. Я всегда жил в мирное время. Всегда. А когда… ну вот когда это все началось… я понял, что это война. Со всем миром. Потому что мужчине не позволено иметь ребенка. Его может иметь только женщина. Ты хоть это понимаешь? Есть в мире вещи, которые мужчине
– Да не знаю я, почему… Ты скажи.
– Я скажу. Только тебе это не понравится. Мужики – расходный материал. Они не для жизни. Они для смерти. Вот почему бабы дольше живут?
– Не всегда.
– Ну да, не всегда. Но, как правило. Говорят, что они живут более бодро, всегда заняты, всегда при деле. От этой типа бодрости у них век длинней. Ерунда. Потому что они подсознательно себя берегут. Ну биологически. Потому что у них там внутри жизнь. Какой-то код, или шифр, или клетка какая-то, я не знаю. Одинокие бабы, без детей, тоже себя берегут. Все равно они чувствуют его внутри. А мужики – голая энергия. Бессмысленная. Взяли у них там из организма чего-то – все, иди гуляй. Или деньги зарабатывай. Или на хуй пошел.
– Сам пошел, – сказал Петька. – На хуй.
– Знаешь, Калинкин – рассвирепел Лева. – Сейчас я пойду. Спать пойду. Допью и пойду. А вы тут это… поговорите еще.
– Да ладно тебе, – улыбнулся Калинкин. – Тебе ж интересно, я знаю. Не буду больше ругаться.
– Слушай, а как же любовь? – спросил Лева. – Ведь она же типа есть? Я точно знаю.
– Тоже бабы придумали. Это их оружие. Главное.
– Понятно. Продолжай.
– Но не в этом дело… Бабы, женщины, девушки, прекрасные дамы… Разве я против? Разве я тебя осуждаю? Люби сколько хочешь. Кого тебе там надо – Марину, Лизу, Дашу? Пожалуйста. Хоть всех сразу. Не в том вопрос.
– В чем?
– Я хочу отнять у них это право. Эту силу. Я хочу быть таким же сильным, как они. Я не хочу быть существом второго сорта. Третьего сорта. Второй сорт – дети. А мужики – третий. Ты заметил, что все женщины любят природу? Очень… Любят выращивать, любят гулять, любоваться закатом, звездами. Все без исключения. Почему?
– К гармонии стремятся.
– К какой гармонии? С кем? С природой? Ни фига подобного. Они сами природа. Они сами сила. Ну как тебе объяснить… Ну вот есть магия, да? Ну, какие-то там таинственные дела, архетипы, заклинания, обряды вуду, колдуны, черные, белые, Кашпировский там, прочая хуйня.
– Обещал.
– Да. Не буду. Так вот. Это все – попытки мужиков проникнуть в эту историю. Зацепиться за эту силу. Но по сравнению с тем, что может любая баба – абсолютно любая, – это такие игрушки! Понимаешь? Это власть! Дети – это их власть!
– Это ты уже говорил.
– Я всегда буду это говорить! Пока у них есть эта власть, мы просто портим воздух. Мы просто их рабы. Все должно быть не так. Все! Мужчина – творческое начало. Он должен это преодолеть. Должен справиться. Вот я на себе испытал – какая это война. Не на жизнь, а на смерть. Вот смотри, мы с тобой бежим. От кого? От какой-то…
– Серега!
– Молчи! Молчи, я сейчас не про это! Об этом потом! Давай еще по сто грамм!
… Но Лева расплатился с официанткой, которая глядела на них уже чрезвычайно сурово, и они пошли спать.
Примерно в час ночи Калинкин проснулся, достал курицу, начал есть и разговаривать, уже на трезвую голову.
Он говорил про Дашу. Что она хорошая баба, что он сразу это понял, что он пытался с ней жить, с ней примириться, но это бесполезно, потому что власть, чужую власть над собой он терпеть уже не способен, он столько ее терпел, что теперь, когда…
Но Лева его не слушал. Он спал.
Утром они вышли в Нижнем, на хрустящий от снега перрон, и сразу присоединились к какой-то экскурсии. Поесть, правда, успели.
Калинкин был с утра очень хмур и молчал всю дорогу. А ехать было, в общем-то, далеко.
Во внутреннем кармане куртки у Левы лежала аккуратно сложенная бумажка, где Марининой рукой, ужасно мелким, но разборчивым почерком была написана вся нехитрая инструкция:
«Нижний Новгород (поезд, купе), Макарьевский женский монастырь (экскурсию заказала, квитанция), настоятельница мать Феоктиста, от отца Василия передать привет (вести себя скромно), дорога 4-5 часов, обед-ужин примерно 100 р. на одного человека, не забудь зарядку для телефона». На словах Марина сказала:
– Звони, если что. Взрослые люди, не пропадете как-нибудь.
Выходя из поезда на слепящий зимний солнечный свет, Лева вдруг остановился, нащупал в кармане эту сложенную бумажку и стал мучительно соображать: почему, собственно, он опять послушался Марину, почему пошел к прокуратору, почему после этого, рассказав весь разговор, смотрел именно на нее с надеждой
