— Господин генеральный директор? — спрашиваю вполголоса. — Вам звонит Зидаров… Надеюсь, припоминаете… Я относительно задатка… Полагая, что сегодня его внесли. Пока нет?.. В таком случае завтра или послезавтра вы получите всю сумму. Извините.
Я кладу трубку и незаметно шмыгаю в дверь. Хозяин тем временем все еще обстреливает любезностями божественную госпожу Петерсен.
Телефонный разговор состоялся, и ходить по магазинам больше не имеет смысла. Поэтому я забираюсь в пивнушку на площади и с помощью двух бутылок «Тюборга» поглощаю купленное печенье, заменяющее мне и обед и ужин. В окно, возле которого я сижу, видна редкая листва нескольких подстриженных деревьев, а дальше — огромные буквы уже знакомого мне призыва «Прокат автомобилей» над входом в знакомый гараж. Единственная деталь пейзажа, заслуживающая внимания, — это фигура человека в сером костюме, опирающегося плечом на одно из деревьев и читающего газету. Фигура очередного прилипалы.
Итак, задаток в триста тысяч не внесен. Несмотря на клятвенные заверения, Тодоров не выполнил третьего пункта программы. В таком случае где гарантия, что будет выполнен четвертый пункт, имеющий для меня жизненно важное значение? Гарантии, разумеется, нет. Гарантии дают лишь тогда, когда покупаешь хозяйственные принадлежности вроде той соковыжималки. Если его прижмут как следует или если он придет к мысли, что это принесет ему выгоду, Тодоров запросто расскажет где надо про ночную встречу с товарищем Боевым, состоявшуюся не по его желанию. Надеюсь, этого еще не случилось и, возможно, не случится в ближайшие дни. Особенно хочется надеяться на то, что Тодоров не заикнется своим хозяевам относительно переданных мне пленок. Ведь от этого пользы ему никакой, и, надо думать, он не настолько глуп, чтобы не понять, что подобное раскрытие для него равносильно смертному приговору. Что касается всего остального, в том числе и денег, то это в настоящий момент не столь важно, хотя сумма немалая — триста тысяч.
Официантка с заученной улыбкой приносит мне пирожное, которое я имел неосторожность заказать. От него за два метра разит одуряющим запахом миндаля. В этом городе все без исключения сладости отличаются этим аптечно-химическим запахом, и не только сладости, но и супы и даже некоторые мясные блюда. Принимаясь за белесое пирожное, напоминающее своим запахом ужасный яд, я продолжаю мысленно рассуждать: может быть, не следовало ставить Тодорову этого третьего условия — вернуть доллары. Деньги ведь такая вещь: взять легко, а возвратить бывает очень трудно. Тем более что добыты они нечестным путем. Но нельзя не учитывать и другое обстоятельство. В страхе перед тем, что ему грозит, если он не вернет задаток, Тодоров попытается скрыться от нас, переменить местожительство. Но так как сделать это без согласия своих хозяев он не может, то ему придется убеждать их, что такая мера необходима. Чтобы убеждать, нужно объяснить. А какое объяснение способен придумать этот человек, кроме реального: «Боев напал на мой след и грозится ликвидировать меня». Так что ненужное и неуместное третье условие ведет к невыполнению и четвертого, которое особенно важно для меня.
Разумеется, эти соображения возникли в моей голове не вдруг и не под действием запаха миндального пирожного. Я кое-что прикидывал еще задолго до встречи с Тодоровым, но принимать окончательного решения не торопился, полагая, что поведение человека во время самой встречи, возможно, тоже придется принять в расчет. И вот, когда этот решительный момент наступает, мною руководит не разум, а глупость, или, мягко говоря, сентиментальность. Я пожалел не столько эти триста тысяч долларов, выкраденных из болгарской казны, сколько человека, оставшегося без родины.
Конечно же, у меня нет никаких оснований проявлять жалость к Тодорову. Напротив. При известных обстоятельствах, как я уже говорил, я даже охотно нажал бы на спусковой крючок пистолета, не испытывая угрызений совести. Как это ни глупо, но иногда и таких типов жалеешь, притом безо всякой серьезной причины, кроме той разве, что недавно и он, как и ты, был человеком и имел родину. Расчувствовавшись, ты уже готов помочь этому скоту, оставляешь перед ним открытой последнюю дверь. И садишься в лужу.
Мне думается, что Тодоров пошел на предательство не по доброй воле. Затем, уже став предателем и обеспечив себя известной суммой, он вынашивает убогий, но кажущийся ему заманчивым план — поселиться где-нибудь подальше и зажить новой жизнью. А что, если этого человека припугнуть как следует, удастся ли увести его с ложного пути, заставить отказаться от своих меркантильных планов и вернуться на родину?
Конечно, больно и обидно, что приходится силой заставлять человека вспоминать, что у него есть родина. Но что поделаешь, иных людей порой нужно принуждать совершать определенные поступки, особенно добрые дела. Если бы Тодоров решился вернуть стране триста тысяч долларов, это само по себе привело бы его к более важному для него решению: самому вернуться на родину. Но, очевидно, у моего старого знакомого не хватило духу пойти на такие действия. Остается надеяться, что у него не хватит духу совершить и некоторые другие действия, которые принесли бы мне немалый вред.
Возвратившись в мансарду и оставив сетку с драгоценной соковыжималкой на кухне, я сажусь в продавленное кресло у окошка и в эту сумеречную пору смотрю на унылый пустырь, на строение с потемневшим фронтоном, на рекламу, призывающую нас к бережливости. По зардевшемуся после заката небу с запада плывут тяжелые лиловые тучи, словно торопясь скорее восстановить статус-кво — вечную пасмурность и сырость.
В мансарде становится темно, занятые пытливым наблюдением, мои глаза утрачивают зоркость, и в конце концов, чтобы справиться с осаждающими меня со всех сторон думами, я решаю прибегнуть к простейшему и, видимо, единственно возможному способу — уснуть.
На мою беду, а может, и к счастью, это не тот глубокий и сладкий сон, когда ты погружаешься в полное забытье, а скорее полусон, в котором мне является всякая чушь, какие-то насекомые, видения тягостные и жуткие; среди них и тот голый каменистый холм, по которому мне предстоит совершать перебежки, чтобы швырнуть на вершину две-три лимонки. Порой мои отяжелевшие веки размыкаются и слух рассеянно следит за вкрадчивыми шагами на лестнице. Озадаченные тем, что в окошке мансарды темно, и мучимые вечной подозрительностью, прилипалы, похоже, добрались до самой двери, чтобы, прислушавшись, убедиться, что я не улизнул из своего жилища.
Светящиеся стрелки часов показывают девять тридцать. Пожалуй, надо внести в это дело полную ясность. Я встаю и поворачиваю выключатель. Осторожные шаги неторопливо удаляются. Свет под дверью успокоил недоверчивых топтунов.
Вынув из чемодана небольшой портфель, который я для солидности два-три раза брал с собой на симпозиум, кладу в него пачку долларов и еще кое-какие вещи, в том числе свой плоский маузер. Я настолько привык носить под мышкой эту вещицу, что уже перестал ощущать ее тяжесть. Не исключено, что маузер скоро мне понадобится, но пока придется с ним расстаться. Отныне держать пистолет при себе небезопасно.
Заведенный на час ночи будильник стоит у изголовья. Сняв пиджак, ложусь в постель.
Не знаю, как у других людей, но мой мозговой будильник почти непогрешим, так что ровно в час ночи глаза мои раскрываются, я встаю и, не зажигая света, собираюсь в путь. Как было установлено ранее, я могу уйти тремя путями, но во всех случаях должен пересечь пустырь за домом. Я мог бы через окошко вылезти на крышу, затем пойти по крышам соседних домов и спуститься через чердак, скажем, третьего или четвертого. Операция не из легких и не из самых верных. Невольный шум или непредвиденная встреча могут вызвать неожиданные осложнения. Можно бы тихо спуститься вниз прямо по лестнице и выскользнуть черным ходом. Этот путь самый простой, но и самый опасный — ведь не исключено, что один из «сторожей» бдит здесь, затаившись в темном углу коридора. Наконец, можно спуститься только до второго этажа и из лестничного пролета спрыгнуть во двор. Прыгнуть с трехметровой высоты не ахти какой подвиг. Единственно, чем я рискую, — столкнуться с одним из своих недоверчивых преследователей, если тот решил провести ночь во дворе. Но противник, пожалуй, не будет выставлять два поста, если можно обойтись одним: в коридоре и даже с улицы можно держать под наблюдением и тот и другой выход.
Бесшумно спустившись на второй этаж, я без всяких осложнений покидаю дом. Выручает меня бетонный козырек над дверью, ведущей во двор. На пустыре никого — это я установил в результате длительных наблюдений из окна мансарды, — и я легко пересекаю его и осторожно обхожу бараки. От улицы меня отделяет лишь ограда. Перепрыгивать через ограды небезопасно.
Поэтому я иду вдоль ограды до дома с рекламой сберегательной кассы. Задняя дверь распахнута,
