выбрасывать их.
Утром Роуэн поднял знамя на древке из ясеневой древесины. Вокруг знамени клубился туман. Капли росы стекали по древку на влажную землю — как этой ночью стекала по клинку моя кровь. Знамя висело неподвижно — алое полотнище с дремлющим в его складках черным львом Хомейны, выпустившим когти и скалящим клыки, поджидающим добычу.
Роуэн вонзил древко в землю. Оно с трудом входило в неподатливую влажную почву, но, наконец, воин отнял руки, убедившись, что знамя стоит прочно.
По рядам войска прокатилась волна приветственных криков. По рядам хомэйнского войска: Чэйсули хранили молчание. Они стояли за моей спиной, отдельно от хомэйнов, а вместо знамен и гербов рядом с каждым из них или на плече у каждого был лиир.
Радость предстоящего сражения и нетерпение мешались в моей душе со страхом. Привкус страха я чувствовал перед каждым боем, сколько бы их не было.
Я сидел в седле — в кольчуге, с мечом на поясе — и сознавал, что боюсь. Но знал и то, что этот страх будет гнать меня вперед в стремлении преодолеть его, и я молил о том, чтобы это помогло мне одолеть и врагов.
Я повернулся к своему войску. Войско Беллэма ждало нас на равнине — в свете восходящего солнца сияло оружие и доспехи. Они были слишком далеко, чтобы можно было как следует разглядеть их — просто множество людей, готовых к бою.
Тысячи против тысяч.
Я повернулся к своему войску и оглядел его. Людская волна, захлестнувшая холм. В отличии от армии Беллэма не каждый из моих воинов мог похвастаться кожаным доспехом или кольчугой. У многих были только кожаные наручи, поножи и кожаные туники. Кое-где поблескивали нагрудные пластины, были воины и в кольчугах с усилением на груди и плечах, но большинство — в простой шерстяной одежде: ничего другого у них не было — и все же они стремились в бой. Моя армия выглядела не так роскошно, как легионы Беллэма в шелковых туниках, но целеустремленности и мужества это у нас не отнимало.
Я вытащил меч из ножен, медленно поднял его — рука, покрытая следами старых шрамов, охватила клинок у острия. Я поднял меч рукоятью вверх, и рубин вспыхнул огнем восходящего солнца:
— Скальте клыки! Выпускайте когти! И пусть рычит Лев!
Глава 17
Солнце садилось. Поле было алым, оранжевым, золотым, но я не знал, что более красит его в алый цвет — кровь заката или людская кровь.
Земля была влажной, сухая трава вытоптана и вырвана клочьями, но я не сразу поднялся с колен. Я остался стоять так, опираясь на вонзенный в землю передо мной меч и глядя в Око Мухаара. Может, этот огромный рубин окрасил все вокруг в цвета крови…
Но я знал, что это не так, что поле действительно залито кровью — алой и уже черной, стылой: цвета смерти. И стервятники кружили над полем в извечном танце смерти с победными криками — победителями были они, люди проиграли. И крики их мучительным звоном отдавались в моей гудящей голове.
Силы оставили меня. Я дрожал от слабости и усталости, проникавшей в меня до костей, и кровь моя была — холодна, как вода. Ничего не осталось во мне, кроме отстраненного осознания, что все кончено, а я еще жив.
Позади раздался шорох шагов. Я резко обернулся, подняв меч, нацеленный человеку в грудь.
Он стоял вне пределов досягаемости, и все же достаточно близко для того, чтобы я мог достать его, сделав длинный выпад — если бы у меня еще оставались на это силы. Но в этом не было необходимости:
Финн не был врагом.
Клинок опустился к земле. Я облизнул губы, покрытые запекшейся кровавой коркой и подумал о глотке вина. А лучше — воды, чтобы остудить пересохшее горящее горло. Мой голос прозвучал глухо и безжизненно — похоже, я сорвал его в бою. Тень голоса. Тень звука.
— Кончено, — тихо молвил Финн.
— Я знаю, — я сглотнул и попытался говорить без рожденной слабостью дрожи, — Я знаю это.
— Но почему же тогда ты стоишь тут на коленях, словно молишься этому лахлэновому Всеотцу?
— Может, так оно и есть…
Я глубоко вздохнул и, пошатываясь, поднялся на ноги. Чуть было не упал снова, я был слишком измучен, чтобы легко восстановить равновесие. Каждая коcть, казалось, разламывалась от боли, бессильные мускулы были похожи на тряпичные мешки. Я провел рукой по лицу, пытаясь стереть с него пот и кровь
— и выговорил, наконец, то, что боялся признать даже перед самим собой, во что не смел поверить:
— Беллэм разбит. Хомейна — моя.
— Да, господин мой Мухаар, — как всегда, в голосе моего ленника звучала ирония.
Я снова вздохнул и сурово — насколько я был на это способен сейчас посмотрел на Финна:
— Благодарю за то, что ты защищал меня. Весь этот день он прикрывал меня, не позволял врагам отрезать меня от остальных воинов, за все время битвы я ни на минуту не оставался один. Он пожал плечами:
— Я связан клятвой крови, она обязывает меня… — и тут, наконец, он открыто ухмыльнулся и жестом показал, что понял все. Мы часто обходились без слов — слова были не нужны, чтобы понять друг друга.
Он протянул руку и сжал мое плечо, принимая благодарность, которую я не был в силах выразить словами.
— Ты думал, мы доживем до этого? — наконец, спросил я.
— Ода. Пророчество… Я жестом остановил его:
— Хватит. Довольно об этом. Я устал от вашего Пророчества, которое ты поминаешь по всякому поводу, — я сумел, наконец, отдышаться. — Но нужно еще освободить Мухаару. Бой не окончен.
— Почти окончен, — так же тихо ответил Финн. — Я пришел, чтобы отвести тебя к Беллэму. Я бросил на него острый взгляд:
— Вы взяли его в плен?
— Он… у Дункана. Иди и посмотри.
Мы медленно прошли по полю боя. Вокруг нас были только мертвые, над землей витал запах страха, крови и боли. При взгляде на этот пир смерти сама жизнь казалась бессмысленной и тщетной. Изломанные, истерзанные тела — пронзенные мечами, пригвожденные к земле копьями, утыканные стрелами… Птицы с криками взлетали при нашем приближении и, покружив, снова опускались на свою добычу.
Смерть равняла всех — врагов и союзников, правых и не правых, захватчиков и защитников.
Я остановился и взглянул на меч, который все еще сжимал в руке. Меч Чэйсули, сделанный Хэйлом, с тяжелым рубином в рукояти. Око Мухаара. Или это у меня в глазах все красно оттого, что я видел слишком много крови?
Финн положил руку мне на плечо. Когда я собрался с силами, я снова вложил меч в ножны и продолжил путь.
Дункан, Роуэн и несколько моих командиров стояли на вершине невысокого холма, на котором торчало обломанное древко знамени Беллэма. Тут же лежало и само знамя, втоптанное в пыль. Белое восходящее солнце на темно-синем фоне. Но солнце Беллэма закатилось навсегда.
Он был мертв. Тело его было так обезображено, что я не мог представить, какая сила могла
