Я, Кириллыч, Мишка и Радик работаем лопатами, Тагир собирает картошку в ведра.
День выдался стылый, ветреный, желто-синий. Густо пахнет черноземом, сырым картофелем, ботвой. Лицу горячо от частых наклонов, а спину прохватывает осенним холодком.
Тишину нарушает гул двигателя, от дороги тянется пыль из-под колес приближающегося «КамАЗа». За домом машина притормаживает, недолго стоит и катит обратно.
– Галька с Гулькой приехали! – слышится со двора возглас Тагира.
– Это дочки мои! – бросает вилы Бурхан. – Сейчас познакомитесь. К батьке приехали!
Долго никто не появляется. Наконец слышатся мелодичные голоса и показываются две девушки, одетые в рабочее. Мужские пиджаки (видимо, из здешнего гардероба) висят на них, точно в шкафу на плечиках. И тем не менее мы не в силах отвести от приехавших глаз.
Одна из них – черноволосая, с тонким с горбинкой носом и черными блестящими цыганскими глазами – Галя. «Эта вся в меня, в батьку, – вполголоса охарактеризовал ее мне счастливый старик. – А Гулька – та в мать пошла».
Гуля, которая пошла в мать, – светлокожая и светловолосая, с более мягкими чертами скуластого лица, раскрыленным, но аккуратным носиком и тонкими выгнутыми бровями над карими миндалевидными глазами. Она отличается от сестры еще и каким-то печальным спокойствием. Ходит плавно, прямо, даже чуть откинувшись назад, и слегка враскачку.
Прибывшие тотчас же бойко взялись за дело – принялись выбирать вывороченные из жирной черной земли желтовато-белые и лиловые картофелины. Загремели о борта ведер увесистые клубни. Я невольно напрягся, ускорил работу.
– Отдохните, – предложила мне черненькая Галя, бросив на меня быстрый оценивающий взгляд, – а я покопаю.
– Ничего, нормально, – на секунду распрямил я спину.
– Что, девушки приехали – сразу работа пошла?! – проорал с конца ряда Володька.
– Да вы и без нас уже пол-огорода осилили, – возразила Галя. – Что бы мы без вас делали?
– А мы без вас?! – кричал повеселевший начальник.
Через какое-то время уже казалось, будто мы не первый год вместе копаем картошку.
– В вашем наряде хорошо границу переходить, – острю я.
– Это почему же?
– Не жалко, когда собаки станут драть. А если честно, то вы и в нем неотразимы.
– Шутник, – усмехнулась Гуля, сидящая на корточках и энергично разгребающая руками лунки.
– На будущее лето опять к нам приедете? – повернулась ко мне Галя.
– Картошку копать, – прибавила Гуля с улыбкой.
– Лучше вы к нам в Питер, – ляпнул тоже улыбающийся Мишка.
– Нет, это тут вы свободны, а там, небось, у всех жены, – проговорила Галя, постреливая черными глазами и как будто ожидая от нас подтверждения или опровержения своих слов.
– По-всякому, – брякнул я.
Когда позднее, уже в первых голубоватых сумерках, вновь собирали в ведра рассыпанный для просушки урожай (голова к голове), Галя неожиданно спросила:
– И у кого же из вас
Окончательно сгустились сумерки. Мы с Галей, сидя рядышком на корточках, добирали последнюю картофельную мелочь.
– Вон это поле за огородом… – кивнула девушка в сторону темного глубокого пространства степи. – Как посмотрю на него, так вспоминаю, как по нему ко мне парень ходил. Сам он из Пласта, а здесь работал когда-то в артели. Батя говорил: надо поле заминировать. Лучше бы заминировал… Ко мне ходил, а сам все на Гулю посматривал… – она помолчала, потом опять поглядела в темную сквозную пустоту степи и тряхнула головой: – Все чудится, будто вот сейчас покажется… Даже страшно.
– Может, и вправду покажется? – хмыкнул я.
– Нет, уже не покажется.
– Куда же он делся? – продолжал я весело. – Не на мине же подорвался…
– Нет, утонул.
Я внутренне вздрогнул и повернулся к ней. Затем спросил осторожно:
– Прости, его, случаем, не Стефаном звали?
– Да, Стефаном. Откуда ты знаешь?
– Так, слышал кое-что…
– Он здесь в разрезе утоп. Тебе, значит, рассказывали…
– Рассказывали, но немного по-другому.
– Да, всякое болтают, – уклончиво ответила девушка, и как-то диковато, как мне почудилось, блеснули в темноте ее глаза.
После работы все набились в тесную кухоньку.
Как отрадно было слышать среди глухого мужского гомона такие волнующие, переливчатые, чудесные женские голоса! Видимо, я все же потихоньку оживаю, а ведь боялся, что окаменел навсегда…
Гуля начисто перемыла всю посуду. Галя застелила стол-топчан чистой бумагой, которую с небывалой щедростью выделил ей прижимистый обычно Колотушин.
– Бурхан свое рабочее место не узнает, – заметил недавно вернувшийся из маршрута Сыроватко. Старую выгоревшую энцефалитку он успел снять и натянул новенькую.
– Посуда с девушками убежит, не захочет с нами оставаться, – острил в своем духе Володька.
– Женских рук здесь давно не хватает, – продолжал Виктор Джониевич, намекая на бобыльство Радика и Бурхана.
– Это да, – со вздохом согласились сестрицы.
– А нам хватает?! – воскликнул я. – Все, в следующий сезон берем повариху. Молодую!
– Гулька, тренируйся, может быть, тебя возьмут, – хихикнула Галя.
– Возьмем и без тренировки! – прокричал разухарившийся Мишка.
Наш промывальщик с самого начала проявил заботу о девушках: Гале, забывшей домашнюю обувь, дал свои тапки, Гуле уступил уютное местечко на табурете у горящей печи.
В отличие от меня, он, похоже, делает это без всякого расчета, естественно. А я ухаживаю, когда это входит в мои планы. Или вообще не ухаживаю. Общага, а потом Аня избаловали меня. И напрасно…
Глава 37. ВЕЧЕР ПОСЛЕ БАНИ
Итак, в нашей жизни появились две молодые интересные женщины. Молодые и свободные.
Галя, как скоро выяснилось, разведена, живет в селе, в частном доме, в семье Гайсы, а Гуля вдвоем с шестилетним сынишкой – в Троицке, в своей квартире. «Одна деревенская, другая городская», как шутит Тагир. Галя разведенная, Гуля – вдова, ее муж разбился пьяный на мотоцикле, что на Урале и в Сибири дело обычное.
На другой день урожай докопали. Уже с обеда задымила труба бани. Бурхан в порыве благодарности поскакал на лошади в Березовку за самогоном.
Решали, в какой очередности париться. Мягкая, уравновешенная Гуля, оказывается, любила жаркую баню, а бойкая горячая Галя – уже поостывшую.
– Я тоже предпочитаю жаркую, – признался я.
– Тогда идите вдвоем с Гулькой! – не замедлила подшутить Галя.
– Хорошая мысль, – игриво посмотрел я на Гулю. – Мне она нравится.
Прозвучало это двусмысленно: то ли мысль нравится, то ли сама Гуля.
– А что, пошел бы? – с любопытством зыркнула на меня молодая женщина.
Я приблизился губами к ее уху и громко прошипел, так чтобы все слышали:
– Ни-за-что.
– Это почему же? – как будто оскорбилась за сестру Галя.
– Потому что остальные меня распнут. Под видом борьбы за нравственность. А на самом деле – из зависти.
– Бурхан-то тебя точно на вилы насадит, – вставил оказавшийся поблизости Колотушин.
– Это он может, – подтвердила Галя.
После бани и самогона Бурхан, худой, с мокрыми, черными, прилипшими ко лбу волосами, с торчащей из-под распахнутой драной куртки темной грудью, в восторге тряс перед нашими лицами кулаком:
– Это мои дочки! Дочки мои! Вы поняли?!
– Поняли, Бурхан, – отмахивались мы.
– …Молодые, красавицы!.. Парни… но если кто тронет… – и он с силой сжал своими корявыми черствыми пальцами мою (почему-то мою) кисть.
Я невольно вспомнил про вилы.
Через какое-то время возглас Бурхана снова прервал общую беседу.
– Парни! Это мои дочки! Умницы! Красавицы! К батьке приехали! Вы поняли?! Познакомились?!
– Бурхан, уже два дня, как знакомы.
– Батя, успокойся, – пробовал усадить отца на табурет Радик.
Но тот сейчас же вскакивал:
