– Мои дочки! Сыновья мои! – грубовато взъерошил он жесткие волосы Тагира. – Сами видите, какие! Вы меня простите, старого, – повернулся он к нам, постояльцам, приложив руку к сердцу.
– Отличные сыновья, – поддакнул Колотушин.
– А это мои дочки!
– Одна городская, другая деревенская, – вставил Тагир.
– Батя, тебе пора отдыхать, – взяв отца под руку, попыталась увести его Гуля.
– Молчи! – вырвался он. – Бурхан еще ого! – И старик, оголив грудь и плечи, напряг сухие, словно картонные, мышцы. И вдруг раскинул руки в стороны: – «Пар-ня-мо-ло-до-го-по-лю-би-ла-я…» – затянул он.
Виктор Джониевич, а за ним постепенно и все остальные удалились в дом – на покой. У догорающего огня печи остались лишь я да неугомонный Бурхан. Правда, к этому часу старик успокоился, притих, сидел сгорбясь, заметно пригорюнившись.
– Ты моих дочек видел? – неожиданно резко вскинул он голову и, помолчав, прибавил: – Сердце у меня за них болит. Мать их спилась… сам понимаешь… Вот и Тагир от матери ко мне убег. Нашел меня… Я тогда лошадей пас. Стал с батькой жить… с батькой стал жить, да… – тут морщинистое лицо его оживилось улыбкой, и, подавшись ко мне, он громко прошептал: – Тагирка еще лучше Радика золото находит. Радик его с собой таскает, но Тагирка хитрый: найдет и не все Радику отдает. Тот все равно пропьет, спустит, а мальчишка в обносках ходит, сам видишь…
Я глядел на рассыпающиеся, тускнеющие угли в черной топке потресканной печи и думал о том, что редко у кого жизнь протекает безоблачно. И мои собственные жизненные потрясения показались мне уже далеко не столь глобальными. Вот передо мной люди: старик Бурхан, его сыновья, вынужденные заниматься незаконным промыслом, дочки, оставшиеся без мужей, где-то его спившаяся жена… Кому из них сладко живется? Даже Радик, молодой, полный сил, постепенно втягивается в пьянство. А Тагир? Что ждет в будущем его?
Прервав мои размышления, в кухню вошла Галя. Она только что отвела отца в дом и вернулась. Я сунул в печь березовое полено, которое, густо задымив, вспыхнуло ярким факелом, оранжевым светом озарив кухоньку. Угли засияли, словно золотые слитки, золотым песком заискрилась зола. А темнота за приотворенной дверью сделалась чернее и бесприютнее.
Галя присела рядом.
– У тебя красивое тело, – кокетливо улыбнувшись, проговорила она (я сидел без рубахи, разгоряченный недавней баней, выпивкой, жаром от печи). – Спортом занимаешься, я видела утром. И не пьешь, поди…
– Приходится иногда. С друзьями или, бывает, под настроение… После бани, например, как сегодня.
– Мы так не умеем, – заявила она, и глаза ее стали жесткими. – Мы пьем – так уж пьем. Я вот тоже… как муж от меня ушел, тоже стала не удерживаться.
– По тебе этого не скажешь.
– Ты еще не видел меня такой… И хорошо, чтоб не увидел.
Я бы и сам не хотел увидеть Галю «такой». А еще меньше – Гулю. Но Гуля, как я заметил, вообще не пила.
Глава 38. ГАЛЯ
Утром, искупавшись в разрезе, я заскочил в баню, чтобы снять развешенные над каменкой постиранные носки и портянки. Распахнув дверь, я замер от неожиданности.
В еще теплом влажном сумраке, словно видение, белела женская фигура с распущенными черными волосами.
– Галя?… – пробормотал я. – Извини, я не знал… – и я попятился к выходу. Впрочем, не очень быстро.
Видимо, женщина загодя услышала мои шаги, так как успела обернуться по талии широким белым полотенцем.
– Что же ты испугался? – прямо посмотрела она мне в глаза своими черными мерцающими угольками. – Вчера ты был куда как смелый. Гульке предлагал вместе париться… Или тебя только Гуля интересует?
Я молчал, не в силах отвести взгляд от чуть приопущенных под своим зрелым весом плодов-грудей, слыша тревожные удары собственного сердца.
– …Или Бурхана боишься?…
Возможно, я и опасался Бурхана, но сейчас эта опасность лишь подогревала мои эмоции.
В следующую минуту Галя сделала еле уловимое движение торсом, и полотенце соскользнуло на мокрый пол, обнажив выпуклый живот и черный (огненно- черный!) треугольник под ним. Уже не контролируя свои действия, я шагнул навстречу и словно погрузился в темную горячую воду. Запах шампуня и чистого женского тела опьянил рассудок, черные влажные волосы облекли, опутали мое лицо. Откуда-то из гущи этих волос появлялись и исчезали жадные губы, поблескивали глаза, вырывалось жаркое рваное дыхание.
Мои рубашка, брюки скоро очутились на полу, рядом с полотенцем. Женщина поставила колено на скамью, и я подсадил ее на полок, шутливо поддерживая обеими ладонями ее крупные ягодицы.
– А ты, оказывается, бесстыдник, – глянула она из-за плеча. – Хотя мне это любо. Я сама такая… Ну иди же скорее сюда.
Полок был влажный, скользкий и узкий. Галя тоже была влажная и скользкая, и… яростная и ненасытная в поцелуях. Мне приходилось следить, чтобы кто- нибудь из нас двоих или мы оба разом не слетели в пылу страсти на пол.
О, много ли надо мужчине, чтобы почувствовать себя счастливым! Хотя бы на короткое время…
– Фё-ёдор! – донеслись снаружи голоса. Это Кириллыч с Мишкой некстати искали меня.
Вечером, когда все, по обыкновению, собрались в тесной, но уютной кухоньке, Галя неотступно кружила возле меня. То как будто случайно заденет ногой мое колено, то, беря что-либо со стола, почти ляжет грудью на мое плечо, то норовит отпить чай из моего стакана. Мне казалось, будто все замечают это и переглядываются. Бурхан был мрачен, как никогда, а в глазах Гули мне чудился укор и еще бульшая печаль.
Между тем именно Гуля занимала мое воображение. В ее мягких, сглаженных чертах лица, теплом мерцании глаз, в алых губах маленького рта, как будто говорящих о неистраченных запасах женской нежности, таилась какая-то неясная скорбь и вроде даже ожесточение. Она как будто постоянно была обращена внутрь себя или подавлена какой-то думой. Или же решала в уме неимоверно трудную задачу и мучилась, не находя ответа. Может, она до сих пор скорбит по погибшему мужу, гадал я. Или у нее что-то было с тем утонувшим в разрезе артельщиком, и теперь она тоскует по нему? Ведь Галя о чем-то таком намекала, да и Чайка уверяла, будто в этой истории замешана одна из дочерей Бурхана…
Воспользовавшись моментом, когда мы с Галей остались в кухне вдвоем (обольстительница тотчас же уселась ко мне на колени, ластясь), я спросил:
– Отчего это Гуля такая грустная?
– Есть причина. А ты почему про нее спрашиваешь? Глаз положил? А? Признавайся! – и она больно куснула меня в плечо.
В ответ я, ни слова не говоря, резким движением раздернул борта ее рубашки (так что две пуговицы отлетели), положил ладонь на торчащую грудь и сильно сжал.
– Она заняла деньги, – закусив губу, процедила женщина. – Сын ее болел сильно… Она заняла деньги на лечение… под большой процент… Теперь надо отдавать, а… а нечего.
– И много заняла? У кого? – я переместил руку на ее живот.
– Пусть это тебя… Ах, какой ты бесстыдник! Пусть тебя не волнует, это наши заботы, – Галя перехватила мою руку и сама направила ниже. Но в следующий миг резко соскочила с моих коленей. Во дворе послышался разнобойный топот и фырканье: Бурхан привел с пастбища лошадь.
– Тпр-р, бля! Тпр-р, бля! – слышались его предельно лаконичные реплики.
В ту ночь перед сном мне мерещилось не золото, не колышущийся лоток и уходящие в глубь озера клубы мути, а лицо Гули, ее редкая, как будто слегка рассеянная улыбка, призывные мягкие губы, гибкие бесшумные движения. «Странно получается, – замедленно думал я, – меня влечет к Гуле, а сошелся я с Галей…»
Незаметно я уснул, и мне приснилось, якобы меня поймали какие-то лихие люди и тащат к разрезу, чтобы утопить. И тут из-под воды навстречу нам медленно выходит утопленник Стефан – зеленый, точно окисленная медь, весь в тине, ракушках, а вместо глаз – глубокие дыры, как в мраморных глыбах. Подойдя ко мне, он снимает со своей груди и навешивает на мою шею грубо сплетенную веревку с камнем. И тотчас же мои мучители, ухватив меня за руки и за ноги, становятся на крае обрыва и начинают раскачивать. Раскачивают долго – так долго, что я уже согласен быть утопленным, лишь бы это произошло скорее. По груди елозит плоский гладкий валун.
…Внезапно разжав веки, я похолодел, различив склонившуюся надо мной темную фигуру, и одновременно ощутил на груди у себя чью-то ладонь, проникшую внутрь спальника и тихонько поглаживающую меня. По длинным черным волосам я распознал Галю. Выбрался наполовину из мешка, все еще находясь под гнетом сна.
Молча, изгибаясь, словно черная дикая кошка, девушка тянула меня за руку.
Минуты через две мы очутились в бане. На этот раз тут было прохладно, и Галя бросила на полок меховой кожух, висевший на гвозде в предбаннике. Пахло березовым листом, овчиной, сырым плесневелым деревом, остывшей золой, теплым женским телом.
– Мы с Гулей сегодня уезжаем. Рано утром Бурхан повезет на телеге в Березовку, а оттуда автобусом.
– Вы же собирались пробыть еще два дня…
– Не получается. Дай твою руку. Вот так. А теперь сожми мою грудь, как в кухне сжимал. Сильнее. Еще… Ах!.. Укуси меня…
Когда я проснулся в семь утра от жужжания электробритвы Виктора Джониевича, девушек уже не было. Обе кровати за перегородкой стояли аккуратно заправленные, валялась на полу заколка для волос. Радик с Тагиром тоже отсутствовали. Видно, отправились на охоту.
Зато перед домом у ворот я увидел белый «жигуленок» Андреича.
Глава 39. «ЗЛАЧНАЯ» НАХОДКА
Вскоре после отъезда дочек Бурхана Сыроватко отправился в Челябинск на переговоры с областным геологическим руководством. Вернулся он еще более напружиненный, чем всегда. Главный «алмазник» Южного Урала Ефим Петрович Ендовкин, курирующий нашу работу, указал ему на какие-то особенные синие глины. Мол, лет десять назад кто-то из съемщиков наткнулся в маршруте (на правом берегу Каменки) на необыкновенные синие глины, и вот теперь Ефиму
