В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, они начнут настраиваться к ночному концерту. Это будет великолепно, подумал он, вместе с тем несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения; порой церковную она напоминала менее всего. Именно подобные мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен иметь на себе что-либо из человеческой одежды, если желает заменить человека, который так сильно этим пренебрег.
Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, подумал Езекия, к ним пора и привыкнуть, поскольку они не оставляли его с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась, и они по-прежнему разили его в самое сердце.
Отнюдь не уменьшившись в силу привычки, они с течением времени лишь становились острее, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, он так и не нашел ответа. Не является ли это все, с болью спрашивал он себя, не более чем чудовищным кощунством? Могут ли существа, не имеющие души, служить Богу?
Или, быть может, после стольких лет работы и веры у них появились души? В глубине самого себя он поискал душу (он делал это не в первый раз) и не нашел. Даже будь она у меня, размышлял он, как же ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли, в сущности, как-то ее обрести или надо с ней родиться – а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?
Не присваивает ли он себе со своими товарищами-роботами (со своими товарищами-монахами?) человеческие права? Не стремятся ли они, в греховной гордыне, к чему-то, предназначенному лишь для людей? Входит ли – входило ли когда-нибудь – в их компетенцию пытаться поддерживать человеческое и божественное установление, которое люди отвергли и до которого теперь, возможно, даже Богу нет дела?
Глава 3
После завтрака, в спокойной тишине библиотеки, Джейсон Уитни сел к столу и открыл переплетенную книгу записей, достав ее с полки, где стоял длинный ряд точно таких же книг. Он увидел, что последнюю запись сделал более месяца тому назад. Да и не было, подумал он, особой причины что- либо записывать. Жизнь течет так спокойно, а достойная упоминания рябь на ее поверхности появляется так редко. Возможно, лучше бы поставить журнал обратно на полку и ничего в нем не писать, но Джейсону почему-то казалось, что не следует надолго его забывать и хорошо бы заносить по несколько строк не через такие долгие промежутки времени. За последний месяц не произошло ничего значительного – никто не приехал их навестить, ничего примечательного не было слышно со звезд, никаких известий об индейцах, не заглядывал ни один странствующий робот, а значит, не было и новостей; хотя роботы чаще приносили слухи, чем достоверные новости. Разумеется, были сплетни. Марта вела постоянные разговоры со всей родней, и когда они вдвоем сидели во дворике, готовясь слушать ночной концерт, она пересказывала ему то, что сама услышала за день. Однако по большей части это были лишь бабьи сплетни и ничего, достойного записи в журнале.
Сквозь щель между тяжелыми шторами, закрывавшими высокие окна, пробился тонкий лучик утреннего солнца и осветил его седую голову и широкие крепкие плечи. Джейсон был высок ростом, худ, но ощущение скрытой в нем силы компенсировало эту худобу. Лицо его было покрыто тонкой сеткой морщинок. Густые усы топорщились, и им под стать были кустистые брови над глубоко посаженными суровыми глазами. Он неподвижно сидел в кресле, оглядывая комнату, и снова удивляясь тому спокойному чувству удовлетворенности, которое неизменно обретал здесь, а порой даже более, чем удовлетворенности, словно эта уставленная книгами просторная комната несла на себе печать особого благословения. Здесь обитают, сказал он себе, мысли многих людей – всех великих мыслителей мира, надежно хранимые в переплетах томов, что стоят на полках, отобранные и помещенные туда давным-давно его дедом, чтобы во дни грядущие самая суть человечества, наследие записанной мысли, находилась всегда под рукой. Он вспомнил, как не раз испытывал чувство гордости от того, что основные персонажи этих древних писателей, словно призрачные их представители, за прошедшие годы поселились в этой комнате, и поздно ночью, когда все вокруг затихало, он часто ловил себя на том, что беседует с этими старцами, возникающими из праха прошлого в сумраке настоящего.
Полка с книгами огибала всю комнату, прерываясь только двумя дверьми, а на стороне, выходящей к реке, тремя окнами. Над первым рядом книг по всем стенам проходила галерея с декоративной металлической решеткой, и на ней помещался второй ряд. Над одной из дверей висели часы, и на протяжении более чем пяти тысяч лет, с удивлением напомнил он себе, они шли, век за веком отсчитывая секунды. Часы показывали пятнадцать минут десятого, и ему подумалось: интересно, насколько их показания точны в сравнении с тем временем, которое люди установили так много лет назад? Понятно, что никто не может этого знать, хотя теперь это совершенно не имеет значения. Мир вполне может обойтись вообще безо всяких часов. С улицы в комнату пробирались приглушенные звуки – скорбное мычание коровы, пасшейся вдалеке, близкий собачий лай, заполошное кудахтанье курицы. Музыкальные деревья по-прежнему молчали: они начнут настраиваться только ближе к вечеру. Хотелось бы знать, подумал он, будут ли они сегодня исполнять какую-нибудь новую композицию. В последнее время их было очень много. Если так, то он надеялся, что это будет не одна из тех экспериментальных пьес, которыми они с недавних пор увлеклись. Так много других композиций, которые они могут исполнять, старых и любимых, однако нет никакого смысла в том, что они делают. Похоже, сказал он себе, их музыка стала ухудшаться в последние несколько лет, с тех пор как два самых старых дерева начали умирать. Ветки у них начали сохнуть и обламываться, и с каждой весной листва их как будто становится все реже. Правда, в роще выросли молодые побеги. И в этом-то, возможно, и было дело. Джейсон поднял руку и обеспокоенно пригладил пальцем усы. В тысячный раз он пожалел, что понятия не имеет о том, как ухаживать за деревьями. Он, разумеется, читал кое-какие книги, но не нашел ничего, что могло бы как-то помочь. Но даже если бы и нашел, то нет никакой уверенности, что уход за музыкальными деревьями, такой же как за земными, принесет желаемый результат.
Он обернулся, услышав тихие шаги. Их робот Тэтчер входил в дверь.
– Что такое, Тэтчер?
– Пришел мистер Гораций Красное Облако, сэр.
– Но Гораций на севере. В стране дикого риса.
– Похоже, сэр, что племя перекочевало. Они стоят лагерем ниже по реке, как раньше. Они собираются восстановить старые поля и следующей весной их засеять.
– Ты разговаривал с ним?
– Сэр, – сказал Тэтчер, – он старый знакомый, естественно, мы, немного потолковали. Он принес мешок риса.
– Надеюсь, Тэтчер, ты его поблагодарил.
– Разумеется, поблагодарил, сэр.
– Тебе следовало привести его сюда.
– Он сказал, что не хочет мешать вам, сэр, в том случае, если вы заняты.
– Я никогда по-настоящему не занят. Ты это прекрасно знаешь.
– Тогда, – сказал Тэтчер, – я попрошу его войти.
Джейсон поднялся, обошел стол и остановился подле него, ожидая своего друга. Как давно это было, подумал он, – года четыре или пять назад… пять, никак не меньше. Он тогда пришел в лагерь попрощаться, и после того, как индейцы расселись в каноэ и отплыли, он долго стоял на засыпанном галькой берегу и смотрел, как длинная вереница лодок быстро поднимается вверх по реке, как вспыхивают на солнце мокрые лопасти весел.
