— Знаю, — равнодушно ответила Вера.
— Ну и что, что не верю? — не стал спорить Виктор. — Все равно: это справедливо. Как философия. Никто не имеет права отнимать у человека жизнь.
Даже у самого себя. А как ты все же догадалась?
— Я чувствую… — Вера прикрыла глаза. — Толя умер? Его нельзя спасти?
Виктор не ответил.
Вера перевернулась на живот и уткнулась лицом в пол. В белый ковер.
Виктор дотронулся до ее плеча.
Вера не шелохнулась.
— Слушай, — он присел на пол подле нее, — я понимаю, ты мужа, видно, очень любила… Правда?
И, не дождавшись ответа, продолжил:
— … Только пойми, горе, даже очень большое, оно все равно не стоит смерти… Это только в первый момент так кажется, что жить больше не хочешь…
Поверь мне, я самоубийц повидал… Они все умоляли: «спасите, доктор!» Все, без исключения, понимаешь ты? Думали, что не хотят жить, а оказалось — хотят…
Только вот не всех спасти можно было… Это страшно, девушка… Тебя как зовут?
— Вера… — еле слышно проползло сквозь густой ворс ковра.
— … Это страшно, Вера… Не делай глупостей, очень тебя прошу! Ты молодая, красивая женщина, ты еще будешь счастлива… Я понимаю, сейчас ты в это не веришь и даже не хочешь быть счастливой без него — без человека, которого ты любила… Но ты должна жить, ты не в праве лишать себя этого дара… А будешь жить — будешь и счастлива… Слышишь, Вера, ты мне пообещай, что больше глупостей не будешь делать, а?
Он погладил ее по плечу. Плечи дрожали.
— Поплачь, поплачь, это самое лучшее в такой ситуации. Худо, когда слез нет…
Вера приподнялась на локте и посмотрела на врача. На ее лице не было никаких следов слез, более того — оно было спокойно и почти безмятежно.
— Обещаю, — внятно произнесла она. — Больше глупостей не буду делать.
Виктор вгляделся в ее лицо, в эту странную и очень подозрительную безмятежность.
— Знаешь что, милая девушка, давай-ка мы тебя в больницу отвезем.
Тебе нельзя оставаться одной…
— Я никуда не поеду.
— Полежишь пару дней, отойдешь от шока…
— Нет.
— У тебя шок, понимаешь? Мало ли, вдруг плохо станет…
— Не станет. Я в полном порядке.
Виктор недоверчиво молчал.
— Все в порядке, уверяю вас! Не стоит воспринимать это всерьез…
Это так… Нервы. Шок, как вы говорите. Но он уже прошел. Больше не буду.
И Вера снова спрятала лицо в ворсе ковра, занавесившись волосами.
Виктор с сомнением покачал головой. Он ей не верил.
— Послушай, денечка два полежишь — и домой пойдешь! За тобой там последят, нервишки в порядок приведут, психологическую поддержку окажут…
— Я сама психолог. В поддержке не нуждаюсь.
Виктор снова пустился в уговоры ехать в больницу, но получил такой же решительный отказ.
— Ладно, я тогда тебе укол успокоительный сделаю… — Виктор надеялся, что под действием укола женщина окажется сговорчивее. — Не спорь!
Вера не спорила. Казалось, она была готова на что угодно, лишь бы ее поскорее оставили одну.
Фельдшер оголил Верину руку, протер кожу спиртом, аккуратно ввел иглу, выдернул и прижал ватку к месту укола.
— Пойдем в другую комнату, а? — предложил Виктор. — Ты там на диване сможешь полежать. Негоже на ковре-то…
— Меня изнасиловали, — вдруг выдохнулось и утонуло в пушистом белом ворсе. — У Толи на глазах…
Виктор еще не успел толком осознать услышанное, как Вера вдруг застонала. Спина ее выгнулась, пальцы вцепились в ворс ковра, колени заерзали.
Врачи захлопотали вокруг нее, не понимая, в чем дело. «Перенесем ее на диван, — распорядился Виктор, — помогите мне».
Он приподнял Веру, фельдшер подхватил ее ноги, и только тогда они увидели, как на белом ковре, там, где только что находилось ее тело, расцвело алым цветом кровавое пятно.
— Срочно в гинекологию, — произнес Виктор. — Кажется, не будет у нее ни девочки, ни мальчика…
Гетеро в гостях у гомо
Как это ни странно, но Стасик помнил, как он сюда шел. То есть, как пришел — не помнит, зато помнит, как шел: покинув пивнушку, собрался было домой пойти, а тут мужик — закурить попросил. Стасик курить бросил, что мужику и объяснил. Мужик горячо одобрил мужественное решение, принятое Стасиком, и пустился в доверительные и подробные объяснения, как он-де пытался бросить и как-де у него не получилось.
Стасик чувствовал, как выпитое пиво начинает почему-то пениться в крови, и хмель ползет океанским приливом на зыбкую твердь его мозгов. Странно, в этот раз он ни с кем водку не доливал… На какие-то мгновения закружилась голова, появилась слабость, и Стасик уж хотел невежливо перебить разговорчивого мужика и откланяться, как вдруг ощутил неожиданную легкость в членах и веселье — казалось, волна окончательно накрыла и понесла его, лелея, на своем пьяном гребне… Еще через десять минут они уже были друзьями, и мужик уже волок куда-то Стасика со словами: «Вот увидишь, они классные ребята…» Дальше он не помнил ничего.
И теперь, постепенно приходя в себя, Стасик обнаружил, что лежит на продавленном диване, возрастом сравнимом с его прадедушкой; что помещение сурово прокурено; что в дымовой завесе движутся силуэты каких-то странных людей.
Стасик прислушался к своим ощущениям: ему было плохо. Тошнило, мучила жажда. Что он здесь делает, как сюда попал, — понять было невозможно.
Должно быть, мужик таки затащил его к «классным ребятам».
Стасик вгляделся в сизый туман. Двое «классных ребят» занимались любовью на столе. Две пары спущенных штанов на щиколотках двух пар голых волосатых ног. И белая тощая задница, на которой курчавилась, редея, шерсть, размеренным движением накрывала другую плоскую задницу, умостившуюся на столе.
Стасик ничего не имел против гомосексуалистов. Но он был явно против собственного присутствия при их половом акте. И если учесть, что его и без того тошнило, то состояние Стасика приблизилось к критическому. Лучшее, что он мог сделать сейчас — это пойти прямо к унитазу. Или хотя бы выпить холодной воды.
Но в комнате были еще какие-то люди, и мысли Стасика приняли другое направление. О «голубых» он знал только понаслышке и теперь пытался решить вопрос: опасно ли для него это соседство? Те двое заняты друг другом и не обращают на Стасика ни малейшего внимания… А вот кто это там в углу?
В углу сидел лохматый человек неопределенного возраста, толстый и грязный, и тихо и нестройно бренчал на гитаре, вслушиваясь в издаваемые инструментом жалобные звуки, как если бы пытался уловить
