— Спросите лучше, какой у ней нет, болезни-то… А вы кто будете?
— Да я вот сына ее разыскиваю…
— Э-э-э, так вы можете еще долго искать, мужчина! Она сама его лет пять как не видела! Пропал он.
— Как — пропал?
— Да так. Пропадал-пропадал, Дарья-то и раньше его редко видела, а тут взял — и совсем пропал. Перестал к матери ходить, и все тут. Жив, помер, в тюрьме сидит — иди знай теперь! А мать загибается тут одна…
— За ней кто-нибудь ухаживает?
— Я сама иногда хожу, но мне некогда, у меня семья, внуки! — гордо произнесла соседка. — А вот с верхнего этажа ходит к ней Валя, продукты носит, готовит, прибирает. У ней никого нет, у Вали, вот она о Даше-то и заботится…
Ну и Даша ей из пенсии деньги платит. Небольшие, дак ведь тоже хорошо, у Валентины пенсия у самой крошечная, а у Даши тоже крошечная, но куда ей тратить? Лежит, горемычная, никуда не ходит… Вам, может, Валю позвать? Она вас к Даше может пустить, у ней ключи… Все ей, страдалице, развлечение будет — с человеком поговорить… Она ведь кроме Вали и меня никого и не видит… То есть, это я так сказала: видит, — а на самом деле ничегошеньки она не видит.
Ослепла от диабета… Так Валю позвать?
Запах мочи ударил в нос. В квартире было грязно, линолеум лип к подошвам, на всех поверхностях нетронутой целиной лежала густая пыль. То ли соседка Валентина была нерадива и пользовалась тем, что хозяйка незрячая, то ли ей самой здоровье не позволяло затеять серьезную уборку, — но квартира Дарьи Степановны Горик выглядела крайне запущенной.
О бедности и говорить не приходилось: она была вопиющей. Если когда-нибудь и водилось что-то в этой квартире, что можно было, хотя бы с большой натяжкой, назвать «ценным», — какая-нибудь безделушка, фарфоровая балеринка, вазочка, кружевная салфетка, которые могли бы послужить украшением старого облупленного серванта, — то все это давно вынесли (может, сынок, а может и сердобольные соседки), и теперь там стояла только дешевая оббитая посуда…
Кис испытывал острое желание сбежать отсюда, несмотря на свое не менее острое сочувствие к больной женщине. Хотелось выйти на воздух, избавиться от этого запаха мочи, который забивался в ноздри и, казалось, отравлял легкие… Хотелось отмыться от этой грязи, — застарелой, липкой грязи, которая немедленно осталась на его пальцах, едва он взялся за спинку стула, чтобы придвинуть его к постели Фединой матери.
Рыхлая, толстая, нездорово-белая, женщина смотрела на него слепыми мутными глазами и виновато отвечала на вопросы детектива одним и тем же словом:
«не знаю». Что делал, где работал, с кем дружил, как звали друзей — она не знала ничего о своем сыне.
— Он перестал со мной разговаривать, когда ему еще шестнадцати не исполнилось… Бывало, спросишь: что ж ты делал сегодня, Феденька? А он отвечал: много будешь знать, скоро состаришься, мать. Вот так и жили… Деньги у него появлялись откуда-то, а откуда… Тогда, помните, все это началось — торговля, коммерческие магазины, палатки всякие… Он где-то чем-то торговал, пивом вроде… А вот чем еще, где товар брал — не скажу… А зачем вы его ищете?
— Понимаете, — вдохновенно начал излагать легенду Кис, — я частный детектив. Пришла ко мне одна женщина и принесла фотографию: найдите мне, говорит, этого человека!
— Женщина? — заволновалась Дарья Степановна. — Что же за женщина такая? Молодая?
— Молодая…
— Красивая?
— Ну, в общем да… Пожалуй… — Кис даже покраснел. Хорошо, его собеседница не могла этого видеть.
— А она любит Феденьку, эта женщина, да? Или наоборот, он ей чего плохого сделал, и она теперь ему зла желает?
— Я так понял, что любит, — Кис окончательно сник, застыдясь своей не правды.
Дарья Степановна помолчала. По лицу ее бродили тени каких-то одной ей ведомых чувств и воспоминаний…
— Дай бог тогда сыночку… — проговорила она, наконец, дрогнувшим голосом. — Чтоб его женщина хорошая любила…
И из незрячих глаз тихо потекли слезы.
Кис был готов взвыть от этого безграничного смирения. «Оставь сыночек, я сама сделаю; скушай этот кусочек, сыночек, я уже сыта»… Это божеское смирение приносит дьявольские плоды — это оно взращивает подонков! Это самоотвержение, эта безотказность порождают паразитов, которые сначала усаживаются на шею матерям, а потом, — уже не умея иначе, как тянуть и вымогать, — идут грабить и убивать!
Скорее всего и ее Федя — даже если это не тот человек, которого он ищет, — давно стал убийцей! Во всяком случае, подонком он точно стал: бросить мать в таком отчаянном положении, в такой безысходной бедности и беспросветном одиночестве!
Впрочем, Федя, возможно, уже давно истлел в земле, шлепнутый в разборках такими же, как он, «сыночками»…
— Какого он года рождения? — спросил Кис.
— Семьдесят первого… — отозвалась женщина. — Такой был красивенький мальчик, все на улице заглядывались… Светленький, кудрявенький, пухленький… И добрый был, ласковый… Учился хорошо, учителя нарадоваться не могли! Говорили — способный мальчик, далеко пойдет… И куда же это он пошел, в какое далеко?
— А как же вышло, Дарья Степановна, что Федя вдруг ученье забросил?
Способности, вы говорите, были, учеба легко давалась…
— Ой, легко, легко… Память у него такая хорошая! Бывало, только учительницу на уроке послушает — и уже дома ничего выучивать не понадобится: все помнит. Книжки разные мог наизусть рассказывать… Читать-то он не очень любил, но для школы надо было, так он книжку полистает — и все помнит! Иной раз по телевизору или еще где услышит что-то интересное, — так потом всегда к месту вставит… Я-то знала, что Федюша с ленцой, не любил он трудиться, это я вам прямо скажу, больше на память свою да на авось полагался. Но впечатление от него всегда было хорошее. Образованный мальчик — вот каким его считали. Меня завуч как-то позвала, — она у них литературу вела — и говорит: «Дарья Степановна, мальчик у вас такой способный, у него к театру склонность, слыхали бы вы, как он стихи декламирует! Надо его в театральный кружок отдать!». Ну, я и пошла с ним во Дворец пионеров, записала в студию. Феденька рад был, ему это нравилось… Роли играл разные, тексты никогда не забывал! Его в студии хвалили… Говорили — настоящий артист из него выйдет! Но Федюша иначе придумал: «Я, мама, — сказал он мне как-то, — режиссером хочу стать, буду сам спектакли ставить!» Он, понимаете, не любил, когда им распоряжаются. С виду-то был покладистый, воспитанный, но я-то знала, что Феденька подчинения не терпел… Ну, режиссером, так режиссером, ему виднее, — я сама-то в театре один раз за всю жизнь была, и только радовалась, что сыночек к культуре тянется, что не в отца пошел, что лучшей жизни, чем у нас была, добьется …
А потом вдруг как подменили мальчика. Стал вечерами пропадать, новых друзей каких-то завел, спиртным стало от него попахивать. А вы ж знаете, пацаны — они друг на друга влияние оказывают… Плохую, видать, компанию нашел Федюша… Так вот и вышло, что солнышко мое вдруг погасло. Неласковый стал, неразговорчивый… Бедностью меня попрекал… Все только о деньгах и говорил.
Какой там театр! Театр он забросил, театр — это он сам так сказал — развлечение для бедных, у серьезных людей времени на глупости нет, им время нужно, чтоб деньги зарабатывать… Как подменили сыночка, а ведь такой мальчик был ласковый, добрый…
— У вас его фотографии есть?
Женщина не ответила, погрузившись в воспоминания о тех временах, когда добрый и ласковый
