Он удивленно посмотрел на нее. До этого дня прерогатива начинать разговор принадлежала только ему. Что это могло заставить девчонку нарушить не ими заведенный порядок? Он ничего не ответил, только, закурив сигарету, не стал уходить, давая тем самым ей понять, что снисходит до нее. Он готов ее выслушать. И тогда она без лишних слов напрямик спросила:
– Ты женишься на мне?
На его лице появилась самодовольная ухмылка. Вот оно, значит, что. Ему уже приходилось слышать в той или иной форме это вопрос – иногда в заискивающей, иногда в требовательной. Но никогда еще не слышал он его в такой вот отрешенной – вопрос этот был задан без всякой интонации (ей удалось справиться со своим голосом).
– Ты того, да? С чего это вдруг? Ты получила удовольствие, я получил удовольствие. Мы квиты. И потом, ты могла бы и догадаться, что я не стану жениться на шлюхе. Моей женой должна стать чистая девушка. – Рот его расплылся до ушей. – Раньше думать нужно было.
Она больше не стала задерживаться на этом вопросе и перешла к следующему. Впрочем, следующий был не вопрос. Теперь у нее на очереди было короткое заявление всего из двух слов, которое было призвано даже не то чтобы повлиять на его отношение к ее вопросу, а просто проинформировать его (ведь, в конечном счете, она носила ребенка, который был и его ребенком).
– Я беременна.
Улыбка сползла с его лица.
– Ты мне это брось. Я-то тут причем? Нагуляла ребенка, а я должен расхлебывать? Нет уж! Так у нас не бывает.
Больше он не стал тратить слова – повернулся и пошел, не назначив ей следующего свидания. А она все еще не понимала, что ее постигла катастрофа, которая изменит всю ее жизнь. Он ушел из ее жизни навсегда – это стало ей ясно по его решительной и торопливой походке. Сердце у нее оборвалось, она чувствовала себя самой несчастной из женщин, но ей даже и в голову не приходило задаться вопросом: как же она могла полюбить такое ничтожество, почему не раскусила его в первую минуту знакомства? Она не склонна была искать виноватых в случившемся – ни тогда, ни потом.
Она, как и все, страшилась перемен, и если бы ей кто-нибудь сказал, что не пройдет и двух месяцев, как она простится с родным Уиллоуби и станет бездомной бродяжкой, она, наверное, ужаснулась бы. Но пока она знала только, что ее роман завершился и у нее будет ребенок.
Она не стала ничего предпринимать. Сделала она это не из-за боязни принимать решения, просто она не представляла, как ей следует поступить. Она была права: жизнь все сама расставила на свои места, и не известно, было бы лучше, если бы она, Эмили, надумала подправлять ход событий, которыми распоряжалась сама судьба.
Следующий месяц был, может быть, самым спокойным в ее жизни. Она, как ни странно, не ощущала отсутствия Тома, как не ощущала больше потребности услаждать свое лоно. Оно получило свое и, насытившись, готовилось теперь к исполнению возложенного на него природой долга – служить продолжению рода человеческого.
Пока еще по ней нельзя было сказать, что она носит ребенка. Но вдруг она стала ловить себя на том, что останавливается, словно прислушиваясь к тому, что происходит в ней. Слабенькие еще толчки, будто кто-то мягкой лапкой прикасался к ней изнутри. Еще неделя – и эти прикосновения стали сильнее, настойчивее.
Мать обратила внимание на ее странное поведение, но, еще не придав им значения, сказала:
– Ты что, девка? Смотри у меня!
Смотреть ей оставалось совсем недолго, потому что еще недели через две живот у нее округлился, и это тотчас заметила мать, которая, будь она немного более наблюдательной, обратила бы внимание и на другие признаки, и тогда грех дочери открылся бы немного раньше. Грех? Эмили уже была близка к тому, чтобы вслед за родителями именно так определить то, что с ней случилось…
– Эмили, Эмили, что с тобой? – без особого, впрочем, испуга вопрошала мать, наклонившись над дочерью, когда та вдруг, направляясь с ведром картошки на кухню, осела, тихо охнув, и распласталась на унавоженной курами земле их дворика. – Что с тобой, Эмили?
Румянец через полминуты вернулся на лицо Эмили, но покинул лицо ее матери, которая вдруг впилась взглядом в ее чуть припухлые губы, в ее – как же это она заметила только сейчас! – отеки на руках. – Ты?… Ты!.. Ты что же это? Да ты никак?… Ах ты, сучка! Дрянь!
Ее мать, в которой текла кровь английских квакеров, была непримиримой пуританкой и, поняв, в чем дело, она ни минуты не сомневалась в том, что суд и расправа должны быть скорыми. Собственно и суда никакого не предполагалось, потому что наказание было известно заранее. Неожиданным случившееся было разве что для Эмили, виновницы всего этого скандала, – она хоть и была воспитана в этом семействе, но оказалась белой вороной, не только преступившей непреложный закон, но еще и не предполагавшей последствий своего преступления.
Отец был не так многословен, как мать. Дочь услышала от него одно только слово:
– Сука!
За этим словом последовал удар кулаком в лицо – удар пришелся сбоку в челюсть и нанесен был крепкой рукой, такой же тяжелой, как и тяжелый фермерский труд. Она упала и потеряла сознание.
У нее случился выкидыш, и два дня она пролежала пластом, хотя и была от природы сильной во всех отношениях. Может быть, именно поэтому через два дня она была на ногах, и преодолевая слабость физическую и душевную, начала собираться в дорогу. Помимо того единственного слова, которое сказал отец, перед тем как ударить ее, она на следующий день, еще лежа в постели, услышала родительское напутствие.
– У нас больше нет дочери. Чтобы ноги твоей здесь не было.
Еще к ней заглянула мать, у которой тоже не нашлось для дочери никаких других слов, кроме слов проклятия и осуждения. Правда, мать принесла ей выкроенные из скудного бюджета сто долларов как свидетельство того, что дочь все же пробуждает у нее не только ненависть. С деньгами в доме расставались тяжело не только потому, что их всегда не хватало – деньги были еще и неким божеством, которому молились и которое из дома без крайней необходимости старались не выпускать. К тому же сто долларов были большими деньгами. Целым состоянием. Так что родители могли считать, что свой долг перед неблагодарной дочерью исполнили.
А неблагодарная дочь, собрав свои пожитки, которые уместились в небольшой дорожной сумке, отправилась на автобусную станцию, где купила билет до Нью-Йорка.
Почему она выбрала этот город? У нее не было там ни родственников, ни знакомых. Выбор объяснялся просто. «Нью-Йорк – имперский город», – нередко слышала она от учителей в школе, и хотя не очень хорошо понимала, что это такое, но не сомневалась: такое название просто так не дается. Значит, есть в этом городе что-то необычное, отличающее его от других. Она обманулась этим мифом, как и миллионы других девушек до нее, приезжавших в этот город за призраком счастья – кто-то из них через несколько лет обретал семью и благополучно проживал жизнь в этом городе или вне его, кто-то погибал в самом начале своего пути. Но каждая из них, ступая на землю этого города, думала, что вот уж ей-то уготована необыкновенная судьба, но вскоре иллюзии рассеивались, а борьба за существование забирала их красоту и лучшие годы.
Но Эмили отправилась в Нью-Йорк не за призрачной птицей счастья и не потому, что безотчетно осознавала: возможностей там у нее будет больше. Она ехала в большой город, где никто никогда не узнает о ее позоре (теперь она уже расценивала случившееся с ней как позор), где она сможет потеряться как песчинка среди других таких же песчинок, приехавших, может быть, чтобы скрыть позор еще больший, чем ее.
Потерю ребенка она восприняла так, будто это случилось не с ней. Не было у нее к этому никакого отношения – ни горя не чувствовала она, ни радости. Несмотря на то что она готова была стать матерью, она не представляла себя в этой роли, а потому и не чувствовала никакой утраты.
Без всякого любопытства разглядывала она пейзаж за окном автобуса, который вез ее на юг, но чем ближе к Нью-Йорку, тем сильнее волнение охватывало ее. Она начинала осознавать, что в жизни ее случился перелом, что сто долларов, изрядную часть которых она потратила на билет, дадут ей пропитание еще на две-три недели. А потом? Ей впервые пришлось задуматься о будущем, и это будущее рисовалось ей в мрачном свете.
Вдали показались контуры Нью-Йорка – будто какой-то сказочный великан разбросал гигантские скалы и камни. Она была поражена этим видением. Удастся ли ей спрятаться среди этих скал? Наконец автобус прибыл на конечный пункт, двери с пневматическим шипением открылись, сообщая о том, что транспортная компания выполнила перед ней свои обязательства и теперь ей предстоит самой отыскивать путь в этих узких улочках, стиснутых огромными домами, упирающимися в самое небо. Она вдруг испытала приступ ностальгии по своему родному Уиллоуби, где была всего одна улица, на которой помещался и полицейский участок, и аптека, и магазин – все, что нужно человеку для жизни. Она и представить себе не могла, что человек может потреблять значительно больше, чем привыкли к тому в Уиллоуби. Что, кроме хлеба насущного, необходимого для тела, есть еще и пища для души. И эта духовная нищета объяснялась вовсе не отсутствием у нее души – просто ее душа спала, потому что не нашлось никого, кто разбудил бы ее.
Она пошла наугад по улице, на которую никогда не попадало солнце – так высоки были здесь дома. Она чувствовала, что эти места не для нее: чем роскошнее были дома, тем меньше у нее было шансов найти крышу и стол. Но она настойчиво шла по выбранному пути, зная, что все когда-нибудь кончается. Кончились и эти дома. Начались кварталы победнее. Интуитивно именно этого она и искала. Шансы ее увеличивались. Она в который раз нащупала спрятанные на груди деньги – остаток от ста долларов, и у нее стало чуточку легче на душе.
Она не знала, сколько миль отшагала, только чувствовала, что ноги у нее отнимаются от усталости. К тому же на город медленно, но неуклонно надвигалась ночь. Но Эмили не могла преодолеть природную застенчивость и обратиться к кому-нибудь за помощью. Вернее, она не знала пока, как это сделать. Наконец, она нашла самый простой выход из положения, к которому прибегали многие, оказавшись в такой ситуации. Она опустилась на скамейку, поставила себе на колени дорожную сумку, обхватила ее руками и через несколько минут погрузилась в какое-то тяжелое забытье.
Она очнулась от того, что кто-то толкал ее в плечо. Открыла глаза – рядом с ней стояли две девушки приблизительно ее лет.
– Тебе что – негде переночевать?
Она кивнула. Девушки обменялись взглядами, словно спрашивая друг у друга, не слишком ли в тягость будет им эта незваная гостья. Потом одна из них сказала:
– Пошли с нами.
Сказала она это тоном, не предполагавшим отказа, – вероятно, положение, в котором оказалась эта жалкая бродяжка, было для этих девушек настолько очевидным, что они заранее знали, какой будет ее реакция. И они не ошиблись – Эмили встала и покорно пошла за ними.
Девушки снимали комнату в многоэтажном доме, где большей частью жили такие же, как они, искатели счастья, приехавшие в Нью-Йорк в надежде найти здесь то, чего (по какому-то странному и всеобщему заблуждению) не было и не могло быть там, где они родились и выросли. Работали они вот уже почти год на ткацкой фабрике, и за все это время птица счастья ни разу еще не залетала к ним. Но они были молоды и готовы ждать.
День-другой Эмили могла пожить у них, а там… Там – как распорядится судьба. Может быть, ей удастся найти работу. Может быть, она встретит своего принца – вон ведь, какая она хорошенькая. Ну, приоденется немного, когда начнет получать деньги, так от кавалеров отбоя не будет…
