напрокат, поскольку Альберт получил за использование своего первенца шестьдесят два цента, как раз на галлон вина. Джонни решили нарядить Купидоном. Костюм состоял из бумажных крылышек, лука со стрелами и колчана. Колчан был тайником для выигрышного лотерейного билета. Хотя почти весь Консервный Ряд знал, что лотерея обманная, соблюсти при обмане достоинство было вопросом принципа. Опасаясь, что Джонни использует стрелы по назначению, на них насадили резиновые присоски.
Уайти II вырезал из бумаги полоску точно такого размера, как лотерейный билет.
— Ну-ка, Джонни, попробуй еще раз, — говорил Уайти II. — Нет, так не пойдет! Краешек видно. Смотри, как надо. Кромочку немножко загибаешь, вот так. Еще раз! Вот, теперь другое дело! Молодец! Теперь давай попробуем, как ты вынешь билет из колчана. Делаешь движение луком, чтоб все смотрели на эту руку, и говоришь…
— Знаю, я уже выучил! Я бог Купидон, красивый собой, пронзаю сердца беспощадной стрелой.
— Вот здорово! — восхитился Эдди. — Откуда только Мак эти стихи взял?
— Откуда, откуда… — передразнил Уайти II. — Сам сочинил! Ну вот, поднимаешь, значит, правой рукой лук, а левой в это время достаешь билет из колчана. Ну-ка делай!..
— Я бог Купидон, красивый собой… — заверещал Джонни, одной рукой потрясая луком, другой — вытаскивая билет.
— Так, недурно. Однако придется еще потренироваться. Да не смотри ты на левую руку! Смотри на лук! Теперь суешь руку с билетом вот в этот кувшин, как будто роешься в других билетах. Только смотри свой билет не выпусти! Ну, тренируйся!
— Дядь, дай тридцать пять центов.
— Что?!
— Дай, а то расскажу.
— Слышь, Мак, — сказал Уайти II. — Мальчишка шантажирует!
— Ладно, дайте ему сколько просит, — отозвался Мак. — А потом я ему дам раза в два больше, или вообще ничего, смотря как будет работать.
— Только чур не мелочью! — сказал Джонни. — Meлочь можешь себе оставить.
— Ну и дети пошли! — изумился Эдди. — Никакого уважения к старшим. Да скажи я такое своему отцу…
— А твой отец тоже устраивал обманную лотерею? — спросил Джонни.
— Слушай, Джонни, — сказал Уайти II. — По-моему, ты плохой мальчик. Знаешь, куда потом попадают все плохие мальчики?
— Знаю. Я там был, — сказал Джонни.
— Да дайте вы ему тридцать пять центов! — крякнул Мак.
Кто знает, какие чаяния и вожделения дремлют в душе любого из нас! За сломанным носом и недобрым глазом может скрываться самое нежное сердце, за позой, за мифами и символами Джо Элеганта — горячее желание быть человеком. Дайте людям возможность хотя бы на один вечер быть кем они хотят — и вы узнаете самые сокровенные тайны!
Тему «Белоснежка и семь гномов» для маскарада выбрали в какой-то мере из-за Элена. Уж больно подходила ему роль гнома-переростка. Но когда Элен узнал всю сказку до конца и у него сложилось о ней самое ясное представление, на какое он был способен, он вдруг заявил, что желает быть Прекрасным принцем. Он уже представлял, как вышагивает в белых шелковых штанах по колено и в камзоле, поглаживая рукой эфес короткого меча.
Ему предлагали лучшие роли гномов — Ворчуна и Добряка. Однако Элен не хотел расставаться с мечтой. Или он нарядится Прекрасным принцем, или вообще не придет. На том и дружба врозь.
— Ладно, — сказал Мак, — поступай как знаешь. Хотел я тебе помочь с костюмом гнома, но Принца мне не осилить. Хочешь быть Принцем — сам ломай башку над костюмом…
— Ну и подумаешь, — сказал Элен, — обойдусь без твоей помощи. Ты, небось, сам хотел быть Прекрасным принцем. Завидно, вот и злишься.
— Ничего не завидно, — сказал Мак, — я буду деревом.
— Как это?
— А так. Где действие сказки происходит? В лесу. Вот я и буду деревом — чтоб не выделяться…
Элен вышел и уселся под кипарисом. Он был мрачен и немного испуган: мысли не приходили, а когда он пытался их искать и вроде бы находил, они с кудахтаньем разбегались. И все же решение Элена было непоколебимо. Нельзя подводить народ. Человеку, осужденному на президентство, не пристало рядиться в гнома… Поэтому спустя время Элен зашел с черного хода в «Медвежий стяг» и попросил Джо Элеганта помочь с костюмом.
— Поможем. В лучшем виде, — заверил Джо, зловредно улыбаясь.
По всему Консервному Ряду открывали чемоданы — запах нафталина тек на улицу с обеих сторон и густо стоял посередине. Во всяком доме сказочный сюжет переиначивали в расчете на свой гардероб. По негласному уговору никто не наряжался Белоснежкой.
Утром Док проснулся в Западной биологической на полу, ломило каждую косточку. Немного полежал, пытаясь найти ту часть, которая сильнее всего болела. Caмое обидное и противное было то, что вчера он сам, чуть ли не силком, в порыве пьяной щедрости уложил Брехуню на единственную койку. А может, виной не щедрость, а проклятая тяга к самопожертвованию, самоистязанию? Приподнявшись на ноющем локте, Док поглядел на Брехуню: тот сладко спал, похрапывал негромко и уютно; желтые волосы вокруг зеркально-розовой макушки напоминли гало вокруг небесного светила.
— Подъем! — в ярости крикнул Док.
Глаза Брехуни открылись — тускло блеснули.
— А что на завтрак?
— На завтрак? Я думал, у порядочных людей бывает похмелье.
— Да, опохмелиться бы не мешало, — с достоинством произнес Брехуня. — Может, выпьем пивка?
— Что, голова болит?
— Болит.
— Суставы ломит?
— Ломит.
— Чувствуешь упадок сил из-за пониженного давления?
— Чувствую. Я вообще чуть жив.
— Тогда я рад! — Док потер руки. — За пивом пойдешь ты!
Тусклые глаза отчаянно округлились.
— Плачу половину, только иди сам!
— Не пойду, — отрезал Док.
— А если я тебе одолжу твою долю?..
— Все равно не пойду.
— Ладно, подай мне брюки, — уныло промолвил Брехуня. Покопавшись в кармане, протянул Доку две монетки, в двадцать пять и в десять центов.
— Мало, — сказал Док.
— Господи! Сколько же тебе надо?
— Два доллара.
— Да ведь это на шесть бутылок!
— Вот и хорошо. Хоть раз выпью за твой счет!
Брехуня еще глубже запустил руку в карман брюк и вытащил две бумажки по одному доллару.
— Ладно, — вздохнул он, — придется списать на культурный отдых…
Док надел брюки и рубаху и отправился в лавку. Взяв пива, он не спешил домой. Быстро осушив одну бутылку, принялся смаковать другую, Джозеф-Мария тем временем рассказывал ему о маскараде…
В лаборатории Док поставил четыре оставшихся бутылки на стол.
