приговаривая:
— Все нормально, не переживайте.
— Допрыгалась Верка? — усмехнулась Аллочка.
— Ну, — со вздохом призналась я. — Водой ее облила, чтоб успокоилась. А насчет того что я Евгения Евгеньевича охмуряю — врет!
Алла едва заметно улыбнулась.
— Я знаю, кого ты тут охмуряешь.
Я пристыжено заткнулась. Это что, так заметно? Мы помолчали, потом хозяйка в сердцах бросила:
— Да помолчи ты ради бога, уши закладывает уже.
Я покосилась на усердно визжащую на одной ноте Веруньку. Та на минуту закрыла рот, всхлипнула, и принялась жаловаться на жизнь.
— Вот она, благодарность — то людская! Столько лет тута проработала, обстирывала всех, обшивала, кормила, дерьмо за вами выносила…
— Чего — чего ты за нами выносила? — изумленно переспросила Аллочка.
Верунька осеклась, поняв что слегка увлеклась, подумала и зарыдала горше прежнего:
— Вот, дожилась на старости лет, никакого уважении я и почитания, всяк меня обидеть норовит, бедная я бедная!
Я аккуратно подцепила последнюю капельку желтка, нанесла ее на кожу Аллочки и обернулась в безвинной жертве. Лицо ее уже расцвело красными точками размером с копеечку. Я аж удивилась, что так быстро подействовало. Сама я килы не разу не сажала, но технологию знала. Скоро по центру «копеечки» должна под кожей вылезти жутко болючая горошинка, полная гноя. Это и есть кила. Лечить ее сложно — потому как гнойная сумка под кожей, и «соска?», как называла это бабушка, то есть выхода наружу нет. Не выдавить килу, словно обычный прыщ.
Мне килы запомнились по одному случаю. Когда я жила в детстве у бабушки, та подсадила их местной почтальонше. И за дело — мерзавка рылась по посылкам. Вроде бы мелочь, скажете вы, недостойная такого наказания? Как сказать… Деревенька у нас была небольшая, в основном из пенсионеров, которые остались доживать свой век на обжитом месте, молодежь, как и везде, устремилась в город. И вот для тех бабулек, что приходили со слезами к моей бабушке — разоренная посылка была вовсе не мелочь. Они, бедные, все на пенсию жили, с трудом концы с концами сводили, а в тех посылках им взрослые дети обычно посылали что — нибудь вкусненькое, что б порадовалась старушка — мать. А старушка получала из всей посылки дай бог если четверть.
Бабушка моя долго увещевала Таньку — почтальонку, мол, брось кражами у старух промышлять. Та лишь делала круглые глаза — мол, о чем вы? У нее у самой было двое детей, и потому бабушка колебалась, не спешила с наказанием. Понимала, каково одной ребятишек поднимать.
Однако сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Карасиха, наша соседка, съездила к сыну по зиме в город и вернулась в слезах. Оказывается, сынок уж полгода как устроился на прилично оплачиваемую работу и потому с каждой зарплаты отправлял ей по посылке с консервами, печеньем и обожаемой Карасихой сгущенкой. Ни одной посылки она не получила. Все это бедная соседка, плача, рассказывала у нас на кухне. Я знала, чего она так расстроена — у нее эти полгода как раз тяжкие были. Картошку у нее по осени всю подчистую выкопали неизвестные лица, а как в деревне без картошки зимовать? Да и приболела она тогда, заготовок не смогла наделать.
Бабушка молча выслушала Карасиху, погладила ее по плечу и велела идти домой.
А у почтальонши на следующий день выступили килы.
Когда мы с бабушкой навестили ее в больнице, ее уже пытались лечить. Врачи славно потрудились, вскрывая килы и отсасывая гной, а было их столько, что на лице у Тани не было и миллиметра, свободного от них. И вот утерли хирурги пот, забинтовали ее лицо, а когда рубчики поджили — килы полезли по-новому на освобожденную кожу.
Я видела, как Таня при виде бабушки немедля кинулась на колени, и взахлеб принялась умолять ее о помощи.
— Поняла, за что тебе это было? — спросила бабушка.
Таня истово кивала головой и рыдала.
Больше жалоб на нее с тех пор не было.
Верунька же по—прежнему завывала, сидя на табуреточке. Я отставила в сторону пустую миску, взмахнула руками и очень натурально удивилась:
— Ой! А чего это у тебя с лицом — то?
Та, не обращая внимания на меня, усердно рыдала.
— Вера! — я придала голосу тревожность, схватила со столика зеркальце и подала ей. — Ну-ка, посмотрись!
Та наконец замолчала, схватила зеркальце и поднесла его к лицу. С минуту она рассматривала себя, после чего с каким — то недоумением спросила:
— А чего-й это у меня с рожей-то приключилось?
И тут как по заказу прямо на кончике носа вспухла горошина килы. Верунька нахмурилась, подняла руку, чтобы ощупать ее, коснулась и заорала благим матом. Мда… Говорили мне, что килы — вещь жутко болючая…
От ее вопля Аллочка вздрогнула, чайные тампоны свалились с глаз и она запричитала:
— Вера! Ну что вы кричите, словно вас режут! Ой…
Ужас в ее глазах плескался самый неподдельный. Аллочка махом вспорхнула на спинку дивана и во все глаза смотрела на Веруньку.
— Тихо — тихо, — успокоила я ее. — Не разговаривайте, Алла, у вас маска и так трещинами уже пошла!
Та посмотрела на меня ясными голубыми глазами на фоне желтой от кожи маски и стараясь не разжимать губ, прошипела:
— Скорую! Срочно! Не дай бог она тут позаражает всех!
— Конечно — конечно! — заверила я ее и потянулась к трубке телефона.
Оставшееся время до приезда скорой Аллочка просидела на спинке дивана, словно воробушек на жердочке, а я успокаивала Веруньку.
— Неоткуда мне энтой заразе было прилипнуть, — рыдала она. — Я ж завсегда руки мою, постоянно с кометом да доместосом вожусь — стерильная я! Да и медосмотр меня Алла Петровна каждые три месяца проходить заставляет!
— А это не зараза, — с постной миной святоши вещала я. — Это наказанье Божье такое. Злобы в тебе много, копилась она, копилась — и вот, прорвалась на волюшку.
— Да откуда во мне злоба? — подняла на меня Верунька несчастные глаза. — Я завсегда и пшена голубям насыплю, и копеечку нищему у церкви дам!
На ее лицо уже было страшно смотреть. Центральная часть уже полностью покрылась багровыми горошинами. Я вздохнула и посоветовала:
— Ты это… Библию купи.
— Поможет? — обрадовалась Верунька.
— Да погоди ты. Купишь Библию — читай ее, особенно Нагорную проповедь.
— А ты мне ее на бумажке напиши, — сквозь слезы попросила несчастная.
— В Библии прочтешь, — отмахнулась я. — Евангелие от Матфея, пятая глава.
— Поможет? — уставилась она на меня заплывшими от кил глазами.
— Поможет, — вздохнула я, — коль сердцем примешь Христа, покаешься да уверуешь.
— Господи, прости меня, грешную! — Верунька немедленно подняла глаза к потолку и принялась истово вещать: — Верую я в тебя, Господи, а еще больше уверую, как излечишь меня!
— Не, — поморщилась я. — Баш на баш тут не работает.
— А как работает? — снова зарыдала она.
— А вот так: ты к Господу хорошо, так ведь Он — то к тебе еще лучше!