Глава седьмая
«Если вам стали чудиться зеленые
чертики и прекрасные покойницы
— значит, надо сделать перерыв»
«…или вызвать специалиста»
Сидя у кладбищенской ограды, я терпеливо пыталась войти в сон бомжа. Сделать его — это уже становилось вопросом чести.
Я тыкалась в него своим взглядом со всех сторон, пытаясь уловить знакомое мельтешение картинок, но — пусто. Везде я натыкалась на глухую стену.
— Дяденька? — наконец решительно позвала я. — Дяденька!!!
Я выкрикнула это раз двадцать, пока он наконец поднял кудлатую голову и рявкнул:
— Ну, чего разоралась?
Я облегченно перевела дух и принялась залазить в его голову — вот сейчас я его подчиню, и выйдет он у меня как миленький за оградку, а уж я не растеряюсь!
— Чего надо-то было? — не выдержал бомж моего молчания.
Я растерянно моргала — в его голову залезть тоже не получалось.
— Дядя, ты кто? — наконец спросила я.
— Ванька, — откликнулся он.
— А по жизни кто? — допытывалась я, ибо мелькнула у меня шальная мысль — может, это сильнейший маг скрывается под его личиной? Другого объяснения такой защите я не видела.
— Ну, — почесал он голову, — раньше токарем на заводе робил, теперича у церквы побираюсь.
— Так выходи за оградку, подам тебе Христа ради! — обрадовалась я.
— Да я уж на беленькую да закусь насобирал, — заотнекивался он.
— Я тебе много дам, — закричала я.
— Приходите завтра, — утомленно велел он с видом важного чиновника, уронил голову на лавочку и захрапел.
«Вот гаденыш!», — злобно подумала я, плюнула и пошла искать Лариску.
Та сидела под развесистой березой и задумчиво поглаживала моток бельевой веревки.
— И правда, удобную ты березку выбрала, — похвалила я ее. — Ветки низко…
— А ко мне сегодня опять папа приходил, — тихо перебила она меня.
— И что? — в недоумении воззрилась я на нее. — Ко мне вон мать с Олеськой как на работу каждый день ходят да ревут, аж приятно.
— Я папочку просто любила очень, — вздохнула она. — Я на мать вообще не похожа — вся в отца. Скучаю я без него, Алёнка.
— Э, ты не вздумай в гости к нему ходить, — тревожно сказала я. — А то и его до психушки доведешь!
— Да нет конечно, — как-то по взрослому взглянула она на меня. — Просто очень обидно — я живу, папочка может со мной поговорить, и я могу ночами снова приходить и жить в своей комнате — но если он узнает об этом, его хватит удар. Обидно.
— Вот такая у нас жизнь, милая, — сев рядом с ней, я обняла ее за плечи. — Я тоже свою семью люблю, но что теперь? Границу между жизнью и смертью нам не перейти. Нет больше у тебя папочки, а у меня — Олеськи с мамой.
Она покрепче прижалась ко мне и тихо сказала:
— И остались ты да я да мы с тобой…
— Точно, — медленно кивнула я. — По сути, у меня есть только ты.
— А у меня — ты, — эхом отозвалась она.
Мы посмотрели друг на друга и стыдливо подумали об Антоне.
— Давай не будем больше из-за него ругаться, а? — вздохнула я. — Ведь согласись, все наши надежды — это самообман. Не станет он, живой, целовать труп и восторгаться этим.
— Я думала об этом, — помолчав, печально кивнула она. — Но знаешь — он так хорошо к нам относится, что надежда все же в сердце есть. Может быть, он некрофил и ему за счастье переспать с нами?
— Он тебя хоть раз поцеловал? — резко спросила я.
— Нет, — испуганно отозвалась она.
— Вот и меня — нет. Так что давай спокойно учиться у него, а после ритуала…, — я замолчала и красноречиво поглядела на березу.
— Укокошим, — согласно кивнула она.
— По четвергам, пятницам, и субботам он будет мой! — ухмыльнулась я.
— По понедельникам, вторникам и средам — мой! — подхватила она.
— А по воскресеньям мы его лупим за измену! — гаркнули мы и захохотали, совершенно довольные друг другом.
— Что-то давно его нет, — погрустнела после этого Лариска.
— Пятый день, — мрачно кивнула я.
После того ночного купания мы каждую ночь вставали из могил разодетые в пух и прах, с прическами и макияжем, а его так и не было. Он просто писал записки и небрежно совал их нам в могилы. На листках каллиграфическим почерком было выведено, что он очень занят, но про нас помнит, посему — отдает нам такого-то человека по такому-то адресу. И мы были ему благодарны за это проявление заботы, что не оставляет он нас без пищи.
— У тебя уж какой день?
— Двадцать седьмой, — тяжко вздохнула я.
— Значит, у меня двадцать четвертый, — печально протянула она, и у нас у обоих отчего-то резко испортилось настроение.
— Тринадцать дней осталось, — зачем-то сообщила я.
— И у меня — шестнадцать.
— Везет, — я с завистью посмотрела на нее.
— Эй, ты чего? — вдруг ткнула она меня в бок. — Антон же пообещал ритуал! На твой сорок первый закатим такую пирушку, что ого-го!
— Ну а вдруг что-то сорвется?
— Я Антону верю! — твердо ответила она.
— Да я тоже, но все равно страшно, жизнь-то моя на кону!
Мы помолчали, и внезапно Лариска сказала:
— Знаешь, а у Антона в кармане джинс лежала фотография того самого мужика, которого мы разложили в коттедже.
Я в недоумении уставилась на нее:
— Ерунду ты говоришь!
— Да я тоже удивилась, — пожала она плечами. — Но мужик был тот, это несомненно.
— Погоди. А откуда это ты знаешь, что у Антона в карманах лежит? — подозрительно уставилась я на нее.
— Так а вы пока купались, я и перетряхнула его одежду, — невозмутимо призналась она. — А что? Что? Мне же интересно, кто он и откуда! Сам-то он про себя вообще ничего не говорит!
— Ну знаешь ли…, — я от возмущения даже слов не находила. — А вас, газпромовских дочек, разве
