левого уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам - грубый, неправильно заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок - мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром. Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и когда он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской незащищенности. Он был костлявый, да, но не тощий - удивительно, по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще стали видны страшные рваные шрамы - глубокий шрам на левом боку через ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.
Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого пространства. Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на корабль; он не мог, конечно, видеть объективов, но смотрел он, казалось, прямо нам в глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу - долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал - присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперед - даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки - в каждом кулаке по прутику - и тут началось такое, что я вообще не берусь описывать.
Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило - оно взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой- то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония, паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться - с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся, шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.
- Почему вы молчите? - надрывался Комов. - Яков! Яков! Вы слышите меня? Почему молчите?
Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног. Вандерхузе откашлялся и проговорил:
- Слышу.
- Что произошло?
Вандерхузе помедлил.
- Не берусь рассказать, - сказал он. - Может быть, вы, ребята?
- Он разговаривал! - произнесла Майка сдавленным голосом. - Это он разговаривал!…
- Слушайте, - сказал я. - А он не к люку пошел?
- Возможно, - сказал Вандерхузе. - Геннадий, он ушел в мертвое пространство. Возможно, он пошел к люку…
- Следите за люком, - быстро скомандовал Комов. - Если он войдет, сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке… - он помолчал. - Жду вас через час, - проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. - За час вы управитесь?
- Не понял, - сказал Вандерхузе.
- Запритесь! - раздраженно закричал Комов прямо в микрофон. - Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!
- Это я понял, - сказал Вандерхузе. - Где вы нас ждете через час?
Наступило молчание.
- Жду вас через час, - снова отвернувшись от микрофона, деловито повторил Комов. - За час вы управитесь?
- Где? - сказал Вандерхузе. - Где ждете?
- Яков, вы меня слышите? - громко спросил Комов с беспокойством.
- Слышу вас отлично, - произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся на нас. - Вы сказали, что ждете нас через час. Где?
- Я не говорил… - начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе, такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:
- А не пора ли нам обедать? Стась, там, наверное, соскучился, как ты полагаешь, Майка?
Майка нервно захихикала.
- Это же он… - проговорила она, тыча пальцем в экран. - Это же он… Там…
- Что происходит, Яков? - гаркнул Комов.
Странный голос - я даже не сразу понял чей - произнес:
- Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу…
Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота, поджимая колени к подбородку.
- Ничего особенного, Геннадий, - произнес Вандерхузе, вытирая платком вспотевший лоб. - Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.
- Вы его видите?
- Нет… Впрочем, вот он появился.
Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой, но такой же неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десна и зубы в левом угу рта, и мы услышали голос Майки:
- В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды, я бы, может быть, относилась к жизни совсем по-другому…
- Сейчас он говорит голосом Майки, - невозмутимо сообщил Вандерхузе. - А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?
Комов молчал. Мальчик все стоял, повернув голову в его сторону, совершенно неподвижный, словно окаменелый - странная фигура в сгущающихся сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее проступила темная кромка воды.
- Ага, вижу! - с удовлетворением сказал Комов. - Он стоит шагах в двадцати от корабля, так?
- Так, - сказал Вандерхузе.
- Не так, - сказал я.
Вандерхузе присмотрелся.
- Д-да, пожалуй, не так, - согласился он. - Это, пожалуй… Как вы это называете, Геннадий? Фантом?
- Стойте, - сказал Комов. - Вот теперь я его вижу по-настоящему. Он идет ко мне.
- Ты видишь его? - спросила меня Майка.
- Нет, - ответил я. - Темно уже.
- Не в темноте дело, - возразила Майка.
Наверное, она была права. Солнце, правда, зашло, и сумерки сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.
Потом я увидел, что Комов сел.
