- Ты почему сердишься на Катю? - спросила она.
- Я не сержусь, - угрюмо сказал Кондратьев.
- Не ври, - сказала Таня. - Сердишься.
Кондратьев помотал головой и стал смотреть в сторону.
- Значит, не любишь, - сказала Таня.
- Слушай, Танюшка, - сказал Кондратьев. - Ты любишь своего Малышева?
- Люблю.
- Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.
- Значит, вы поссорились? - сказала Таня.
Кондратьев промолчал.
- Понимаешь, Сергей, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно помиримся. Сами. А ты…
- А мы не помиримся, - сказал Кондратьев.
- Значит, вы все-таки поссорились.
- Мы не помиримся, - раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.
- А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.
- Ну а мне-то что делать, Таня? - сказал Кондратьев. - Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
- Случилось однажды, - согласилась Таня. - Только я сразу ему сказала.
- Ну вот видишь! - сказал Сережа обрадованно. - А он что?
Таня пожала плечами.
- Не знаю, - сказала она. - Знаю только, что он не умер.
Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
- Тебе действительно запретили перегрузки?
- Запретили, - сказал Кондратьев, вставая. - Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?
- Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
- Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждает:
- Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…
- И хорошо, что нет! Четкость - в политехнической энциклопедии…
- В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?
- «Четкость, четкость»! - сказал какой-то бас. - Говоришь, сам не знаешь что…
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
- А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
- Погоди, погоди, - сказал Гургенидзе.
- Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, - предложил Малышев.
- Перестаньте! - раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
- Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.
Гургенидзе встал и сказал:
- Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:
- Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!
Кондратьев сразу поднял голову:
- Точно?
- Семнадцатого, - повторил Гургенидзе. - На «Молнии».
Фотонный корабль «Хиус-Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.
«Вот оно, началось!» - подумал Кондратьев и спросил:
- Дистанция не известна?
- Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
- Товарищи межпланетники! - сказал Малышев. - По этому поводу надо выпить. - Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. - Поднимем, - сказал он.
- Не забудь посолить, - сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось», - думал Кондратьев.
- А я видел «Хиус-Молнию», - сказал Малышев. - В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.
- Диаметр зеркала семьсот метров, - сказал Гургенидзе. - Не так уж много. Зато раствор собирателя - ого! - шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.
«Масса - тысяча шестнадцать тонн, - машинально вспомнил Сережа. - Средняя тяга - восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость - восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки - шесть 'же'… Мало… Расчетный максимум захвата - пятнадцать вар… Мало, мало…»
- Штурманы, - мечтательно сказал Малышев. - А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
- Оверсаном Земля - Плутон! - сказал Гургенидзе.
Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
- Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
- Асы пошли на пеленг, - сказал Малышев, провожая их глазами.
- Я человек простой, простодушный, - сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок. - И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
- Что значит - к чему? - удивился Гургенидзе.
- Ну Луна - это стартовая площадка и обсерватория. Венера - это актиниды. Марс - фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
- То есть, - сказал Малышев, - тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
- Урод, - сказал Гургенидзе. - Жертва мутаций.
- Вот послушайте, - сказал Панин. - Я давно уже думаю об этом. Вот мы - звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
- Два и четыре десятых, - сказал Кондратьев, глядя в стакан.
- Летим, - продолжал Панин. - Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.
- Мой дед-эстет, - вставил Гургенидзе.
- Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.
