Глава пятая
Отчего так получается, что, как ни старайся, как ни выслуживайся, пользы все равно никакой: беда сторожит за каждым углом. Да и то сказать, подстерегала бы она какого-нибудь страдальца, который только и ищет в жизни, как бы ему претерпеть мучения и тем самым возвыситься. Так нет же, надо было ей ополчиться на Каталана, который пострадать вовсе не рвался; напротив — хотел он прожить свою жизнь весело, смеша и развлекая окружающих и извлекая из чужого смеха немалую пользу для себя.
И ничегошеньки у него не получалось.
Оставив Ломбардию, направился он в Лангедок, но опять не угадал. Пока прохлаждался за горами, война подошла под самые стены Тулузы.
И зашагал Каталан по зеленым полям Лорагэ, прочь от войны. Миновал Вильфранш, Авиньонет… По утрам женщины с корзинами, полными овощей, выходили на площадь — торговать; стадо, мыча, хрюкая, мекая, двигалось по улице к городским воротам; несколько человек торопливо выходили из церкви, где, видать, были у них неотложные дела к Господу Богу. И нигде не нужен Арнаут Каталан с его шутовством и песенками.
А он и не обижался. Шел себе и шел по дороге, отмахивая лигу за лигой; иной раз перепадало ему что-нибудь — спасибо, а иной раз и вовсе ничего не перепадало.
Добрых деньков выпало Каталану немного, и один из них оказался воскресным. Эта радость застигла Каталана в Сен-Бертран-де-Коминж, и уж как пел-заливался наш фигляр на площади у старого, темного, с могучими боками собора Сен-Бертран, то у голодного желудка спрашивать надобно. Запоешь тут, когда из всех харчевен убийственные запахи, а в кошеле пустехонько.
Когда мой сын дитятею был,
Господь по земле пешком ходил,
Был мир Ему послушен,
Все в мире имело душу:
Душа у сада, душа у камня,
Душа у папы, душа у мамы.
Когда мой сын в года вошел,
Тогда мой сын в солдаты пошел,
Оружие в руки он получил,
А дьявол его считать научил:
Город — солид, крепость — два,
А человек за ни фига,
Деревня — грош, сад — два гроша,
А душа за ни шиша!
Так или примерно так распевал Каталан, и выплясывал и гримасничал, и на голове стоять пытался, да подвела бедного голодуха: в глазах помутилось, и рухнул он, стеная жалостно, перед всей почтенной публикой.
Однако слушатели в Сен-Бертране попались незлобивы веселые и, несмотря на падение, щедро надавали неудачнику жонглеру медных грошиков, а один весьма важный господин вручил серебряный солид — повезло так повезло!
Те грошики Каталан тут же, не сходя с места, и проел, да еще про запас купил вина фляжку да хлеба краюшку, переночевал под навесом, где бочки с водой, а наутро опять тронулся в путь.
На том удача Каталанова и закончилась. Зарядил дождь всего до нитки Каталана промочил. В худой плащ кутался Каталан, как мог, голову в плечи втягивал, мало в желудок ее не уронил, руками себя по бокам охлопывал, бежать пытался — что только не делал, чтобы согреться. Но если уж похолодало, да еще дождем подмочило — жди, пока найдется случай обсохнуть. А пока вода в башмаках хлюпает, надежды не будет, стучи зубами и судьбу проклинай, ничего другого не остается.
Вот и брел Каталан по дороге, до ниточки мокрый, продрогший, зубами стучал и судьбу проклинал и больше ничего не делал. Как вдруг повстречались ему три человека с рогожными капюшонами на голове — будто нищие или бродяги, кто разберет. Дорогу Каталану заступили. И все молчком, молчком.
Каталан остановился. И, полагая, что из молчания ничего хорошего не выйдет, заговорил с этими тремя заискивающе:
— Здравствуйте, добрые люди. А те сказали:
— Знаем мы: ты — тот жонглер, что кривлялся в кресный день перед собором Сен-Бертран. И дал тебе мессен де Коминж серебряный солид, так хорошо сумел ты ему угодить.
— Да, это я, — признал Каталан, поскольку отпираться было бесполезно.
— Ну так отдай нам этот серебряный солид, — продолжал самый рослый из троих. А остальные ближе придвинулись.
Каталан слегка попятился:
— Помилуйте, добрые люди, ведь это мое единственное достояние. Я умру с голоду, если отдам вам его. Все трое рассмеялись:
— Ты все равно не знаешь, что с ним делать.
И подсказал Каталану его богатый житейский опыт, что сейчас крепко побьют его эти трое и потому надо либо удирать со всех ног, либо просить пощады. Жаль стало Каталану серебряного солида — ну так жаль! — и потому обратился он в бегство. А что оказалось это ошибкой, понял скоро, да только было уж поздно: настигли его шутя, а вот отделали без всякого смеха и снисхождения и деньги отняли.
И остался Каталан один на дороге, с разбитой мордой, без еды, без помощи, без последней надежды. Хотел заплакать — да какое там плакать! Дышать и то больно.
Кое-как побрел дальше, авось встретится кто-нибудь. В сумерках обогнали Каталана всадники. Каталан не растерялся, собрал остатки сил, за стремя уцепился, крича:
— Помогите мне, добрый господин!
Но сил только на это и достало. Разжал ослабевшие пальцы, рухнул лицом в грязь и от сильного удара о землю на миг потерял сознание. Думал уж, что всадники прочь унеслись, но нет — вот приближается к нему кто-то и ногой несильно толкает.
— Эй, ты! Да кто ты таков?
Каталан с громким стоном закопошился в жидкой грязи, поднялся на четвереньки, головой помотал. Лицо расквашенное поднял, глянул мутно — ничего не увидел, так тень, громада какая-то над ним высится. Хлынули у Каталана слезы, сказать же ничего не смог.
А рядом другой голос — низкий, спокойный:
— Возьми его в седло, Гильем.
И подхватили Каталана крепкие руки, помогли подняться, на коня усадили. Конь под холодным дождем горячий пахнет от него крепко. Как тронулись рысью, так каждая косточка в избитом Каталановом теле запричитала на свой лад; стиснул зубы Каталан, жаловаться не смея.
Вот так оказался он в Каркассоне; а подобрал его воистину добрый сеньор — Пейре Рожьер де Сейссак, знатный рыцарь и шателен, бывший в родстве со многими именитыми баронами Лангедока.
Об этом Каталан узнал уже вечером, лежа на постели за кухней, ближе к печи, в каркассонском доме господина де Сейссака. Прислужницы битую морду жонглеру умыли и, обнаружив под слоем крови и грязи человека молодого и если не смазливого, то все же довольно привлекательного, дружно принялись хихикать, строить глазки и шептать друг дружке на ухо. Обласканный, накормленный, умытый, Каталан обмяк и стал многословно жаловаться на свою разнесчастную жонглерскую долю. Все, все без утайки поведал: и о милостивом, но неудачливом бароне Саварике Нечестивце; и о своевольной Гильеме де Бенож, и о прекрасной и разумной Алане де Вильнев, и о глупенькой Гарсенде.
Едва завершил он горестную повесть, как незамедлительно обнаружил рядом с собой немало привлекательных девушек, каждая из которых была рада вознаградить его за все перенесенные прежде
