освобождаемой души.
И многие в том зале испытывали то же самое, ибо чудо — как вино: пристрастившись, человек уже без него не живет, а прозябает.
И ел Каталан сияющий хлеб, и целовал каменный пол там, где коснулась плит нога «совершенного», и, истомленный восторгом, заснул на кухне уже под утро, когда звезды медленно гасли на светлеющем небосклоне.
Едва только смежил веки Каталан, как загремело вокруг Дома Сейссака оружие.
Амори! В дверь латной рукавицей постучал — открыть потребовал, а когда за дверью замешкались, сам вошел, без позволения. Ни возмущенные крики, ни оправдания не остановили франка; он не беседовать сюда пришел — карать.
Десяток лучников с ним и еще полторы дюжины воинов — все в кольчугах, с оружием.
Глухи были к речам, нечувствительны к слезам, а когда иные слуги Сейссака взялись за оружие, тотчас перебили смутьянов.
Ой-ой! Опять схватили Каталана злые вороги! Почему только не дадут ему жить как хочется — сытно да весело? За что гонит судьба бедного фигляра? Едва только найдет он себе господина, едва только сядет при ком-нибудь, как немедля по воле рока все рушится!
Ой-ой! И как больно сделали опять Каталану, ударив его сапогом по брюху — по мягкому брюху, набитому ветчинной колбаской, соленым сыром, светлым винцом и тремя ломтями хлеба!
Закричал Каталан, запричитал, на спину перекатился, колени к груди подтянул, лицо от побоев руками закрыл.
И не стал больше бить его франк, только руки ему связал и, подтолкнув к прочим, на колени поставил. От горя ослеп Каталан, плохо видит вокруг.
И вот выходит из разоренного дома Амори де Монфор, широкое лицо покраснело от гнева, светлые волосы растрепаны, губа закушена.
Стремительно подходит к пленным, оглядывает — как скотину, бегло, ни на ком не задерживаясь взглядом — и, повернувшись к своим франкам, что-то говорит им на северном наречии.
И доносится до Каталана громкий голос «совершенного» — Госелина:
— Дети Господни! Мужайтесь.
Ничего, ничего из тех страшных дней толком не запало в память Каталана, ничего не ухватил его помутненный рассудок; одно только и сознавалось: было Каталану очень хорошо, а стало — хуже не бывает. Бить его больше не били, и на том спасибо. По правде сказать, вразумлять Каталана, чтоб смирно себя вел, и не потребовалось. Ослабел настолько, что безвольно мотался в руках белобрысых франков, пока те тащили его куда-то.
А там, куда его притащили, — скопление народу, как в воскресный день на площади, только все у Каталана перед глазами сливалось. Вот он и запел, думая таким образом выпросить себе какой-нибудь милости:
На полпути к стране Вавилону
Стоит, почтенные мои, бык печеный,
А в жопе у него — чеснок толченый…
Только никто не засмеялся, никто даже малой монетки ему не бросил; огрели по спине — ну, Каталан и замолчал. А попов-то вокруг видимо-невидимо — разглядел наконец! Залепетал, смущенный:
— Ой, простите, почтенные, ой, простите недостойного.
И стали его спрашивать, а ответы записывать. (Правда ли то, что этот фигляр Арнаут Каталан, жил в доме Пейре Рожьера де Сейссака, где хранились припасы для потаенных еретических общин? Правда ли, что сходились в том доме для проповедей злокозненной ереси? Правда ли, что скрывались там враги Монфора?
И кивал Каталан, ополоумев от смертной тоски: все, все правда…
И слушал он. Арнаут Каталан, поучения еретические, и вставал перед «совершенными» на колени, и принимал от них благословение, и участвовал в их нечестивых обрядах, и ел освященный ими хлеб?
Да, да, было, было такое…
И сказал один из прелатов — не тот, что задавал вопросы, и не тот, что ответы записывал, — другой:
— Что же ты такое сотворил над своей душой, Арнаут, прозываемый Каталаном?
И пробормотал Каталан, плохо понимая, что говорит:
— Госелин обольстил меня, вот я и ел…
И ничего больше не стали спрашивать у Каталана, а кару присудили ему наравне со всеми остальными взятыми в доме Сейссака, дабы спасти от его души хотя бы ту малость, которую еще можно спасти. Ибо погряз Каталан во грехе, весь замарался, так что и прикоснуться к нему теперь страшно.
И онемел Каталан, сковал ему ужас уста. Всего-то хотел одного — угодить. И гляди ты: одним угодил, других рассердил, и вот теперь посылают его за это на смерть.
И увели Каталана, и все смешалось и перепуталось в бедной голове фигляра: шумный, щедрый дом Сейссака, мрачное узилище, образы судей — будто смытые. И только одно непрестанно горело перед больным его внутренним взором: молодое, яростное лицо Амори де Монфора.
Вот так, шалея, со связанными руками, ослепленный утренним солнцем, оглушенный колокольным звоном — звонили, казалось, за каждым поворотом все громче и громче, — трясся Каталан в телеге вместе с остальными, числом в одиннадцать, и все гадал: скоро ли остановят, велят выходить и оборвут коротенькую Каталанову жизнь.
И правда — вскорости дернулась телега и остановилась. Осужденные друг на друга повалились, кучей, не разбирая, кто древнего рода, а кто и вовсе безродный. Что — уже?.. Приехали? И обмочился Каталан со страху.
А ничего не происходило, и почему телега остановилась, да еще тычком, пока что оставалось непонятно. Впрочем, Каталан, окончательно впав в ничтожество, и не тщился этого понять.
Потом расслышал, что франки переговариваются с кем-то, а стоявший рядом с Каталаном Госелин вдруг толкнул того плечом и выдохнул, опаляя ненавистью:
— Смотри! Ихний поп!
И словно пелена с глаз спала — стал Каталан смотреть и увидел: остановил франков какой-то человек обличья совсем невидного, одетый в бедное монашеское платье. На вид казался лет сорока с небольшим. Стоял перед телегой, расставив ноги в пыльных сандалиях, заложив ладони за пояс — какой там пояс, вервие лохматое! — откинув голову.
Франки окружили его, отгонять стали, он лишь улыбался и головой качал, будто знал что-то, чего эти франки пока не знали. Затем пергамент какой-то из-за пазухи вытащил, франкам показал. Тогда те расступились, и монах приблизился к телеге. Каталан чувствовал, как Госелин рядом дрожит от ненависти.
А монах повернулся к франкам и сказал громко:
— Отпустите его.
Загалдели, загомонили франки — все разом, друг друга перебивая. Кого отпустить? Вон того? Закоренелого еретика? Богохульника? Заговорщика? Он во всем сознался! Сам сознался, добровольно! Он плевал на распятие, он склонялся перед совратителями католиков! Здесь невиновных нет, все в равной мере погибли.
Монах выслушал не перебивая, терпеливо, а когда замолчали наконец возмущенные франки, повторил как ни в чем не бывало:
— Отпустите его.
Боже, помоги нам всем, если лучшие Твои слуги сделались безумны! Как можно отпустить человека, чей путь — в геенну огненную, туда, где плач и скрежет зубовный? Он еретик! В нем нет ни капли сожаления о прегрешениях его и о том, что навек загубил он свою душу.
Но монах на это сказал только:
— Он раскается.
Раскается он, как же! Под страхом смерти не раскаялся — напротив, грехом похвалялся! Так что же
