невзгоды.
И, осчастливленный таким образом, заснул Каталан.
Большой дом де Сейссака был полон людей: семейных и челядинцев, воинов и катарских духовных лиц, всех, кого только мог укрыть и приютить, спасая от франков. Хранил у себя припасы, рассылая их потом с верными людьми по потаенным катарским общинам; принимал у себя и лечил раненых и больных, которым почему-либо не следовало открыто обращаться к врачу. И для Арнаута Каталана место нашлось, как для малой домашней собачки. Держали его, пригревшегося, прикормившегося, больше для развлечения, чем для чего-либо иного, ибо ни к какой сколько-нибудь серьезной работе он был непригоден.
И вот новая напасть: оставив Тулузу, двинулся на Каркассон Амори де Монфор. Едва прибыв в город, Амори тотчас стал лютовать: кого только подозревал в содействии врагам своего отца, хватал и предавал казни; особенно же ополчался он на проповедников и «совершенных», ненавидя их всей душой. Только тем все было нипочем: приходили в город к нуждающимся в утешении и наставлении, будто и не было здесь никакого Амори де Монфора. Что им угроза смерти? Ничего не страшились, а с земной оболочкой расставались как с постылым бременем, когда наставал их час.
А Каталану дом Сейссака казался твердыней; какие бы страшные дела ни творились в городе, здесь всегда было тепло, сытно, многолюдно. Обитатели дома сменялись. Одни уходили, другие приходили, но всех связывала общая ненависть к католикам-папистам, отчего любой пришелец сразу делался как бы родным.
Каталан же стремился и вовсе не покидать стен. Пособлял на кухне, как умел, тешил своего господина песнями, а стряпуху кое-чем иным — и был счастлив.
И вот случилось так, что один из соратников Сейссаед привел в этот дом двух «совершенных», которые проникли в город почти совсем не таясь, — в черных плащах, с сумой, где хранили Священное Писание на провансальском языке и корку хлеба, — больше у них при себе ничего не было.
Когда узнал о новых гостях Каталан — весь затрясся от любопытства и радости. Не забыл еще Эркенбальда из Сен-Мишеля, того, что одним упоминанием Господнего имени не прикасаясь даже пальцем, умертвил мышку. Ибо если что и могло повергнуть Каталана в восхищение, так это чудеса, а их катарские проповедники творили охотно и щедро.
Однако «совершенные» были настолько изнурены долгим путем по стране, разоряемой нашествием, что поначалу ни о каких поучениях и чудесах и речи быть не могло. Святых людей сразу увели в лучшие покои, а всем прочим запретили их тревожить. Только слуги то и дело вбегали туда, внося то тюфяки со свежей соломой, то сухие, подогретые у печи одеяла, то котел с горячей водой для питья, то в корзине самый лучший свежий хлеб, какой только отыскался на кухне, — утренней выпечки. Выходили же слуги от «совершенных» с просветленными, даже как будто поглупевшими от изумления лицами.
И хоть несколько дней после прибытия «совершенные» из комнаты не показывались, проводя время в постоянной молитве, и ничего особенного вроде бы не происходило, дом Сейссака как-то вдруг наполнился неким потаенным праздником, так что в конце концов радость охватила даже самого последнего из домочадцев.
Проповедника звали Госелин. Он оказался еще старше и вместе с тем крепче, чем Эркенбальд, — такой же иссушенный пыльными ветрами, просмоленный смолами деревьев, меж которых уединенно жил в лесах, прокаленный солнцем Юга, плоть от плоти суровых скал, где неколебимо стоят, насмехаясь над чужаками-франками, старинные родовые гнезда лангедокских баронов.
Многие из собравшихся в тот вечер у Сейссака знали этого Госелина и при его появлении опустились на колени, испрашивая себе благословения. И Каталан преклонил колени среди прочих, заранее трепеща в ожидании.
Благословив собравшихся, Госелин подал Священное Писание Пейре де Сейссаку и попросил почитать по-провансальски — ибо католики желают утаить от христиан подлинное содержание Божественного Откровения и не позволяют мирянам перекладывать его на свой язык. У Госелина было слабое зрение; оттого и просил он Сейссака о таком одолжении.
Покраснев от счастья, начал Сейссак читать. И снова Каталан, слушая, дивился: сколь просто и торжественно, оказывается, то, что у попов звучит так скучно и вымученно!
Посреди чтения Госелин оборвал, сказав: «Довольно», — и Каталан вздрогнул, будто его разбудили.
А Госелин поднялся со своего места — во главе длинного пиршественного стола, где нынче не стояло ничего, кроме множества горящих свечей — и начал говорить. И полсотни лиц обратились к нему с надеждой: и белые лица дам, и загорелые — простолюдинов, и суровые — воинов, и глуповатые — прислуги, и хмурые — стариков, и одна чрезвычайно любопытная физиономия — Арнаута Каталана.
И учил Госелин тому, что Бог ветхозаветный есть злой Бог, подверженный вспышкам необузданной ярости, ревнивый и мстительный; и тому, что Иисус Христос, Дева Мария и Иоанн Креститель низошли с небес и никогда не имели земной плоти; ели же и пили вместе с людьми только для вида, чтобы не вводить в смущение человеков.
И еще говорил Госелин, что любое соитие мужчины с женщиной ведет к погибели обоих. Велика католическая ложь, объявившая брак таинством! Жены наши суть наложены наши, и совокупление с ними — не что иное, как преободеяние.
И вот как это доказывается.
Открыл Госелин книгу Священного Писания — она сама будто под его руками раскрылась — и указал Сейссаку то место, которое надлежало прочесть громко.
И прочел Сейссак:
— «Адам сказал Богу: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел. И сказал Господь Бог жене: что ты это сделала? Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела…
Жене сказал Господь Бог: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей! Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя! В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».
— Да, воистину: прах ты и во прах возвратишься, — тихо проговорил Госелин, когда Сейссак закрыл книгу. — Жена ввергла человека в грех, и злой ветхозаветный Бог наложил на род людской свою яростную руку и заточил душу в греховное, страдающее тело. Так каким же образом союз с женой может быть благословенным? Вы скажете: Церковь благословляет брак! — говорил Госелин, и голос его постепенно набирал силу. — Вы скажете: нас учили, что брачное состояние столь же угодно Богу, как девственное! А я говорю вам сегодня: сие ложь, ведущая к погибели! Дети, прошу вас, умоляю: слушайте! — Госелин обвел собравшихся большими глазами, в которых сверкали слезы. — Слушайте меня! Давно минули те времена, когда истинная благодать Господня была с Католической Церковью. С тех пор она обросла жиром, отягчилась златом — а всего этого не знала в первые годы! Прелаты ее — не прелаты, а Пилаты! Ее так называемые богослужения — бессмыслица; в лучшем случае — пустое времяпрепровождение, но куда чаще — дьяволов донничество! Как же может она, эта предавшаяся врагу Церковь, решать: что проклято, а что благословенно?
И простер руки Госелин, и благословил лежащие перед ним хлебы, сказав:
— Вкушайте хлебы знания, и да будут между вами любовь и братство, и да низойдет на вас благодать Господа нашего! — И добавил звенящим от слез голосом: — Дух Святый, Утешитель, утешь нас!
И тотчас сгусток света загорелся у него над головой, заметался, становясь все больше, — и все увидели маленького серебряного голубя. Птица опустилась на хлебы и спустя миг исчезла. Теперь сами хлебы источали яркое серебряное сияние. И две дорожки слез на щеках Госелина, и новые слезы, дрожащие на ресницах, заиграли всеми цветами радуги, как роса на рассвете.
При виде чуда ощутил Каталан, как все внутри словно бы обрывается и взмывает, увлекая вверх, в горние выси, и душу, и бренное тело…
И еще захлестнула его ненасытная жадность: знал, что захочет снова и снова видеть чудеса, что пойдет ради них за «совершенным» на край света, лишь бы только опять испытать этот полет
