станешь торговцем, то запомни: наилучший товар для тебя — охотничьи псы, а также медь, железо, сельскохозяйственные орудия, вино, стекло, сундуки и деревянные кубки.
Это окончательно сбило Каталана с толку, и он возопил жалобным голосом:
— Где же мне взять все эти сундуки, деревянные кубки и охотничьих псов для торговли? Мастер Менахем засмеялся:
— А еще, говорит Альбогазен, рожденные на исходе осени удачливы в кражах со взломом, разбое на дорогах, ограблении могил и им подходит ремесло тюремщика и палача.
— Ой-ой! — закричал Каталан. — Вижу я теперь, господин мой, что вы взялись дурачить меня, бедного, когда я и без ваших дурачеств полный болван, как есть с головы до ног!
— Вовсе нет, — возразил мастер Менахем. — Я говорю с тобой вполне серьезно. Ибо Абу Райхан Беруни также говорит о таких, как ты: «Се — палач с Кораном в сердце».
— Неправда! — горячо сказал Каталан. — Ибо не палач я вовсе, а лицедей, глумослов и фигляр! И в сердце моем вовсе нет никакого Корана, ибо не магометанин я и никогда им не был, а даст Бог — и не буду!
— Это так, не магометанин ты, — согласился мастер Ме-нахем. — Но скажи вместо «Коран» — «Закон Господень». Подумай о том законе, которому ты повинуешься, франк.
Каталан честно сказал «Закон Господень» и принялся думать о Священном Писании. Весь напрягся, натужился, аж глаза на лоб выпучились, а лицо побагровело. Но мысли Каталана, как на грех, ни за что не хотели принимать нужное направление, а воображение разыгралось — хуже некуда. То Ильдегонда вдруг представится — в бочке с жидким дерьмом, злющая-презлющая; то поп пьяноватенький из той церкви, куда в детстве Каталана водили; то Госелин, ему, Каталану, в лицо плюющий… Нет, ничего путного в голову не идет, хоть ты тут пополам разорвись!
И признал наконец Каталан:
— Боюсь, господин мой, одному только закону я и послушен, никогда его не преступая, — тому, что скорейшим путем ведет меня к сытости.
Мастер Менахем махнул рукой:
— Все успеет измениться, когда ты войдешь в лета. Ты еще очень молод, сын мой. Меня уж на свете не будет, когда исполнится то, о чем говорю тебе сегодня.
— Да не хочу я! — воскликнул Каталан. Даже губу нижнюю оттопырил. — Ну что это такое — «палач» да еще «с Евангелием в сердце»?
— Настанет время — узнаешь, — сказал мастер Менахем, прикрыв глаза и покивав для убедительности.
И поскольку вконец огорченный Каталан больше не перебивал, принялся ученый иудей вовсю рассказывать о свойствах различных планет, об их соотношении с теми или иными земными явлениями, о влиянии их на судьбу человека и о прочем, столь же глубинном и страшном. При этом мастер Менахем совершенно забыл о своем первоначальном намерении не посвящать Каталана во все эти столь не подходящие для его легкомысленного нрава тайны.
И разглагольствовал мастер Менахем невозбранно, наслаждаясь плавно льющейся с уст на бороду и с бороды — в эфир премудростью, а Каталан, сидя в углу, внимал молча и смиренно.
И поведал мастер Менахем о том, что все религии земные подчинены также влияниям различных звезд. Так, под покровительством Сатурна пребывают евреи и одетые в черное; Юпитера — христиане и одетые в белое; Марса — идолопоклонники и одетые в красное; Венеры — магометане; Меркурий же, как планета непостоянная, указывает на людей, склонных спорить обо всех религиях, но не следовать ни одной.
Таким образом, катары, которых немало в Монпелье, как и евреи, относятся к сфере влияния Сатурна, ибо являются одетыми в черное…
— Однако, — продолжал мастер Менахем, — все это довольно отвлеченные знания, обогащающие память тех, кто любит мудрость ради мудрости и иссушающие рассудок тех, кому нужны лишь путеводительные советы в жизни. Посему добавлю несколько наставлений, почерпнутых из трактата Абрахама бен Эзры «Начатки мудрости». Говорит мудрый бен Эзра о таких, как ты: «Буквы его — тэс и син, а годы его — пятнадцать, и таковы же его месяцы, дни же его — тридцать семь с половиной, а периоды его — четыре»…
Тут мастер Менахем заметил, что за окнами совсем стемнело, а Арнаут Каталан, утомленный чрезмерным количеством извергнутой на него премудрости, мирно спит в своем углу.
Остановился мастер Менахем, в замешательстве погладил свою седую бороду, поглядел на спящего — сперва гневно, потом насмешливо и, наконец, с умилением. Рассмеялся тихонько и молвил сам себе:
— Воистину, я — глупец! Не всякое учение впрок, и толку в астрологии совсем немного.
В трудах и полезных беседах, подобных описанной выще проходило время. Каталан успел привязаться к своему хозяину-иудею, которого искренне любил за сытную кормежка слепоту к мелким кражам прислуги, мудрость и доброту к людям. Минуло года три с тех пор, как Каталан чудом избе жал жестокой смерти. Уже казалось, будто уготована Каталану долгая мирная жизнь в Монпелье, как вдруг господи его умер.
Случилось это совершенно неожиданно — и для Каталана, и уж тем более для самого мастера Менахема.
Как-то утром явился Каталан в хозяйскую опочивальню — медная чаша для умывания в руках, вычищенное господское платье через плечо, — а мастер Менахем лежит в постели неподвижно, лицо красное, глаза приоткрыты, из ноздрей вытекла кровь, волосы и борода будто приклеены — так не лепилось их всегдашнее благообразие к нынешнему непотребному облику иудея.
С перепугу выронил Каталан чашу, ногу себе ушиб, водой весь пол залил. Прихрамывая, к хозяину подошел, лба коснулся. Нет, мертв, уж и холодеть начал. Поскорее отдернул руку от трупа, крестом себя медленно осенил, а после, поднеся пальцы к глазам, долго рассматривал их, говоря:
— Глупые вы, пальцы! За кого крестное знамение творите? За иудея! Его народ Иисуса Христа распял! А пальцы задвигались и так сказали Каталану:
— Сам ты глупый, Каталан!
Это мизинец пропищал.
А безымянный тенорком поддакнул:
Сколько раз обмакивал ты меня в тесто на кухне у доброго твоего господина, когда там пекли пироги! Средний же палец молвил-сурово:
— Бранишь иудеев, Каталан, что Христа они распяли! Давно они распяли Его! И было то лишь однажды. Вы же, именующие себя христианами, но живущие в грязи и пороке, распинаете Его всякий день, чиня свои непотребства!
Указательный палец ткнул в Каталана и заверещал пронзительно:
— Ты ел хлеб этого человека, а теперь его же и бранишь, а ведь за все эти годы не видел от него ничего дурного! Кто подобрал тебя, когда был ты сир и голоден? Кто тебя, неблагодарного, приютил? Кто тебя, неуча, просвещал?
И тут сами собою сложились пальцы в пренеприличнейшую фигу, и большой палец, просунув между средним и указательным ехидную морду, рявкнул:
— Ты дурак, Каталан! Вот дурак так дурак! Тьфу! Бери поскорее драгоценные пряности, что господин твой в ларце прячет, и уноси отсюда ноги, пока никто еще не расчухал, что ученый иудей помер!
— Вот это — дельный совет! — похвалил Каталан. Разжал фигу и поцеловал покойного в лоб, закрыл ему глаза, а после подхватил с полки деревянный ларец, обернул его плащом и, оставляя за собою мокрые следы, спешно спустился по лестнице.
Побережье сделалось, таким образом, для Каталана весьма неблагоприятным, и потому постарался он устроить так, чтобы странствия увели его подальше, в глубь страны, и в конце концов оказался Каталан в Тулузе.
Тулуза стояла ободранная, в пятнах пустырей, в ожогах пожарищ, едва прикрывающая свою наготу насыпями и палисадами. Оголодавшие, разоренные нашествиями жители, многие из которых по привычке
