Каталан слегка шевельнулся в руках Лагета. Тот поглядел на него презрительно и заключил:
— Впрочем, он умрет и без пролития крови, дабы никто не был этим смущен. Свяжите его хорошенько и подвесьте вниз головой.
Тот же слуга, что заботливо подносил Каталану на кухне вино и помогал сменить мокрую одежду на сухую, стянул Руки Каталана грубой веревкой и, продев свободный конец веревки пленнику между ног, ловко опутал его щиколотки, после чего подвесил к массивной потолочной балке на кухне рядом со свиным окороком.
Зная, что неизбежно ожидает его мучительная и долгая смерть, Каталан, уже не скрываясь, принялся выкрикивать сдавленным голосом:
— Pater noster qui in caelis! Es sanctificetur nomen tuum!* И вдруг, видимо, привлеченный католической латынью, одиноко и неуместно раздающейся в еретическом логове, ворвался на кухню какой-то человек и одним махом перерубил обе веревки, так что Арнаут Каталан и свиной окорок упали на пол одновременно. От удара Каталан потерял сознание; когда же очнулся, то увидел рядом с собою брата Вильгельма. *Отче наш… (лат.)
— Слава Богу! — сказал Вильгельм. — Мы подоспели вовремя.
Каталан подхватился было вскочить да бежать наверх, но Вильгельм удержал его. Тогда Каталан спросил жадно:
— Всех схватили?
— Двоих. Один убит.
— Их было больше, — мрачно сказал Каталан. — Помоги мне встать, брат, ибо ноги, кажется, опять не хотят служить мне опорой. Как же это вышло, что вы упустили столь многих?
Из еретического дома забрали всю найденную там одежду и деньги; ставни и двери забили и под утро двинулись обратно в Тулузу. Дождь уже, по счастью, перестал, хотя теперь задул холодный ветер. Среди захваченных был Риго Лагет. Каталан скрипел зубами, глядя, как «совершенный» идет между двух коней, привязанный за левую руку к седлу одного всадника, а за правую — к седлу другого.
Город встретил их молчанием. Арестованных препроводили в тюрьму инквизиторского дома и заперли там, а Каталан, пошатываясь, явился в монастырь и объявил братьям, что измаран нечистотами снаружи и внутри, после чего рухнул на пороге церкви и наотрез отказался вставать.
Так пролежал он остаток дня и всю ночь, а возобновившийся дождь нещадно поливал его холодными струями. Наутро, по распоряжению настоятеля, подступили к нему брат Фома и брат Лаврентий и, разорвав на Каталане одежду, как следует отходили его плетьми. Согрев таким образом остывшую кровь упрямого своего собрата, заставили они его выпить жидкой каши, после чего перетащили в постель и закутали одеялами, ибо Каталан весь одеревенел и не мог даже двигаться.
Суд над захваченными в Эстретефонде еретиками открылся с наступлением весны. Пейре Челлани предложил судить их не инквизиционным, а публичным судом, ибо вина арестованных была очевидна и оправдание их вряд ли возможно.
Стоило посмотреть, как в большом зале бывшего дома Челлани, за длинным столом, лицом к рядам скамей, рассаживались мрачновато-торжественные доминиканцы — рослый, угловатый брат Пейре и долговязый Каталан с красными пятнами на острых скулах. За отдельным маленьким столиком устроился нотарий, румяный от волнения. Вдоль стены выстроились одетые в черное официальные представители городского самоуправления. Гремя оружием и переговариваясь, заняла свое место у входа и окон стража трибунала.
Жители славной Тулузы полагали, что упускать подобное зрелище, для города совершенно новое, поистине грешно, поэтому от желающих проникнуть в зал отбоя не было. Разумеется, допущены были самые именитые; прочим же предоставлялась полная свобода торчать под окнами и выкрикивать угрозы в адрес инквизиторов.
Имена и степень вины обвиняемых были установлены, расследование их преступных деяний произведено, однако для передачи осужденных в руки светской власти требовалось соблюдение некоторых формальностей.
Челлани имел право осудить их и без допроса, на основании одних лишь свидетельских показаний, однако счел открытый процесс более полезным для тех в Тулузе, кого еще можно спасти.
И вот под стражей ввели сперва одного арестованного — Риго Лагета, который ступал босыми ногами, скромно потупив взор, а следом — второго, известного под именем Иоанн, бородатого, вшивого, одетого в рваную мешковину, с язвами на руках и ногах — от чрезмерного воздержания.
Следом внесли Бростайона. Однако не следует думать, будто внесли его потому, что ноги Бростайона были изувечены пытками или потому, что он обессилел вследствие жестокого обращения тюремщиков. Вовсе нет! Бростайона внесли потому, что сам по себе Бернар Бростайон как таковой на суде отсутствовал и был представлен на процессе чучелом, сделанным из той одежды, что забрали из еретического дома. Чучело хрустело соломой и слепо таращилось нарисованными глазами. На груди у него был пришит лоскут ткани с именем.
Точно так же были явлены судьям Гугесьон из Кастельнодари, Коньост из Сен-Альбана, Мервиль, Кассьер из Альби и Бернар из Сальветата, в прошлом цистерцианский монах из аббатства Гран-Сельв.
Вид этих соломенных чучел, усаженных в ряд на скамью подле живых обвиняемых, вызвал у зрителей торжествующие смешки.
Брат Пейре встал и громко вознес молитву к Богу, прося не оставить слуг Своих и ниспослать им сил и разума разобраться в столь сложном и запутанном деле, после чего Каталан зачитал обвинительный акт, начав с отсутствующих:
— Гугесьон из Кастельнодари, — обратился он к чучелу, сидевшему рядом с лохматым Иоанном. — Вы обвиняетесь в следующих преступлениях: вы принимали участие в еретических обрядах, слушали поучения ересиархов, преклоняли перед ними колени и получали от них благословение, ели освященный ими хлеб, снабжали их продуктами, одеждой и всем необходимым для жизни. Таким образом, на основании двадцать шестого канона Нарбоннского поместного собора Католической Церкви 1233 года по Воплощении Слова, вы можете быть осуждены без допроса на одном только основании свидетельских показаний, которые представлены на настоящем процессе. Тем не менее, не считая возможным избегать публичного оглашения вашей вины, которую вы подтвердили вашим поспешным бегством, я спрашиваю вас; действительно ли вы виновны во всех тех преступлениях, которые были перечислены в присутствии всего города Тулузы?
Каталан поглядел на чучело Гугесьона. Чучело, слегка привалившись к плечу Иоанна, пучило незрячие глаза и скалило безмолвный рот. В облике болвана вдруг мелькнуло что-то зловещее. Казалось, он вот-вот оживет. Выждав паузу, Каталан заключил:
— Да смилуется Господь над Гугесьоном из Кастельноари, и да ниспошлет Он ему прощение грехов, если, по бесконечному милосердию своему, сочтет такое возможным! Гугесьон из Кастельнодари! Вы обвиняетесь как уличенный в ереси и передаетесь в руки светской власти для совершения над вами надлежащей казни.
К чести Гугесьона, надо сказать, что он не остался совсем безразличным к подобному приговору: пошевелившись, чучело вдруг рухнуло на пол, как бы потеряв сознание.
Следующим был осужден Коньост из Сен-Альбана. Он обвинялся в том, что преклонял колени перед «совершенным», участвовал в трапезе еретиков, слушал их поучения и, видимо, вполне разделял их богомерзкое учение. Если бы названный Коньост из Сен-Альбана добровольно явился в трибунал и заявил о своих заблуждениях, прося духовной помощи, его действия могли бы быть определены как богохульство, проистекающее от легкомысленного отношения к вере и недостаточного знакомства с католической догматикой. Однако вооруженное сопротивление, оказанное страже инквизиции, следствием чего явилась смерть означенного Коньоста, доказывает, что заблуждения названного Коньоста были его сердечной верой, и, таким образом, самая память еретика подлежит осуждению, а его дом — конфискации.
Чучело не возражало.
Третьим выслушал приговор Мервиль, квалифицированный как соумышленник, оказывавший содействие распространению ереси, поскольку исполнял различные просьбы еретиков. Мервиль был тем самым слугой, что вязал Каталана. Желая быть справедливым, Каталан сообщил болвану Мервиля, что оригинал во плоти мог отделаться пятилетним покаянием и паломничеством, но, предпочтя бегство, он сам
