обрек себя плачевной участи.
Таким образом на смерть был осужден также Бернар из Сальветата; что касается Кассьера, то его инквизиция сочла возможным частично оправдать, поскольку ни в трапезе, ни в обрядах он не участвовал, а если когда-либо и участвовал, то свидетелей тому не нашлось. Это был врач, который навещал больных еретиков и оказывал им помощь, за которой те не смели обращаться ни к католикам, ни к евреям. Кассьеру было предложено, где бы он ни находился, принести искреннее покаяние и вернуться в лоно Католической Церкви.
После этой сентенции чучело Кассьера публично выпотрошили, сняв сперва соломенную голову, солому вытряхнули на пол, а штаны и рубаху сложили на скамье.
Каталан сел, свернул пергаменты и, прикрыв глаза, безмолвно погрузился в молитву.
Тем временем поднялся Пейре и обратился к «совершенному» Лагету:
— Риго Лагет, признаешь ли ты, что это твое подлинное имя?
Лагет поднялся со скамьи, пряча руки в рукавах и склонив голову.
— Да, — ответил он спокойно.
— Признаешь ли ты себя еретиком?
Лагет медленно поднял голову.
— А ты? Ты, называющий себя братом Пейре, — признаешь ли ты себя исповедующим ложное вероучение?
— Нет! — резко сказал Пейре.
— И я нет, — отозвался Риго Лагет. — Я верую в Единого Доброго Господа, в спасение души, в наказание виновных, в обетование небесного блаженства для верных. Я веду праведную жизнь, как и все мои собратья, я не оскверняю рук моих ни чужой кровью, ни прикосновением к женщине. Я чист, и не найдется ни одного человека, который видел бы меня запятнанным, ибо ни единого часа жизни моей я не провел в уединении без свидетелей.
Брат Пейре проговорил хмуро:
— Показной набожностью, сладкими обещаниями, постным видом и ловкими речами подобные тебе и улавливают доверчивые души! Не ты ли вымогал имущество у одной вдовы в Альби? Не ты ли настойчиво завлекал ее в общину, пытаясь запугать?
— Я пекся о сестре, — отвечал Лагет. — Какое тебе дело, поп, до сестры моей?
— Не ты ли совращал людей в ересь, разбивая семьи и уводя мужа от жены, как было проделано с семьей Бростайона?
— Разве не сказано у апостола: «Добро человеку жены не касатися»? — тут же ответил Лагет.
— Не властью ли врага человеческого заколдовал ты хлеб, когда раздавал его на трапезе в доме Коньоста?
— Во время последней вечери знал Иисус, что среди сотрапезников Его — предатель и опустивший с Ним руку в блюдо предаст Его. Разве не говорил Он ученикам Своим: «Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою»? Наша братская трапеза создана по примеру апостольской, ибо мы отвергаем ваши пышные языческие богослужения.
— Довольно! — молвил Пейре. — Риго Лагет обвиняется в открытом исповедании еретического учения, в проповедании его, в совращении католиков, в отправлении нечестивых обрядов и в гласном союзе с дьяволом.
Лагет выслушал это не моргнув глазом и проговорил только:
— Да смилуется Господь над Тулузой, если она отдана во власть злобно лающих псов, а праведные изгнаны!
Это вызвало шум среди зрителей. Многие вскочили с мест и ринулись вперед, чтобы немедленно освободить арестованных. Стража преградила им дорогу, выставив копья, и мало-помалу оттеснила взволнованных именитых граждан из дома инквизиции. На улице, запруженной народом от дома инквизиции до самого храма Богоматери Белоцерковной, они присоединились к толпе и немало подогрели ее рассказом о случившемся.
Иоанна осудили уже при пустом зале. Выслушав смертный приговор, оба «совершенных» обнялись и обменялись долгим поцелуем. Глядя на этих лобызающихся мужчин, одного как бы сияющего, другого завшивленного, в расчесанных язвах, Каталан вдруг ощутил дурноту.
Им связали руки и, угрожая толпе оружием, провели по улице до кафедрала Сен-Этьен, где размещались епископская резиденция и городская тюрьма — более надежная, чем инквизиционная.
Город шумел и волновался.
Каталан и Пейре следовали за осужденными, а со всех сторон их тесно окружала стража. Иоанн вопил не переставая:
— Я добрый христианин! Смотрите, добрые люди! Смотри, Тулуза! Смотрите, как проклятые монахи мучают добрых христиан!
В монахов летели комья грязи и отбросы, а пожелания так и сыпались:
— На костер псов Доминика!
— Содрать с них кожу!
— Сжечь их осиное гнездо!
— Распять их!! — Разрезать их на куски!
Каталан крикнул брату Пейре:
— Сейчас полетят камни!
Брат Пейре широко и зло улыбнулся:
— Тогда умрем, как святой Этьен!
Оба расхохотались, так что даже Иоанн на мгновение замолчал и поглядел на монахов как на сумасшедших.
Еле добравшись до собора Сен-Этьен и заточив пленников в надежную тюрьму, оба доминиканца остались в резиденции епископа, поскольку выходить на улицу сейчас представлялось опасным.
Прежний тулузский епископ Фалькон умер за несколько лет до этого и был похоронен в часовне аббатства Гран-Сельв, недалеко от Тулузы; новый носил то же имя, что и тулузский граф — Раймон, но не отличался ни силой характера своего предшественника, ни боевитостью своего тезки. Тем не менее он дал братьям проповедникам вполне здравый совет не приводить приговор над еретиками в исполнение, поскольку в таком городе, как Тулуза, это может привести к разрушительному бунту.
Таким образом, лишь наутро после памятного заседания трибунала Пейре и Каталан вернулись в свой монастырь. Брат Пейре сразу засел писать отчет о происшедшем; Каталан же отправился в сад и там уселся возле колодезя, бездумно глядя на грядки, покрытые уже нежной зеленью всходов. А потом он как-то вдруг сразу увидел, что рядом с ним сидит еще один человек, и был этот человек Каталану знаком.
И сказал ему Каталан:
— Как вы прошли сюда, мастер Менахем? Удивительным показалось Каталану только это; все же прочее — и то, что за все эти прошедшие годы старый иудей ничуть не изменился, и то, что, мертвый, он вновь оказался среди живых — почему-то ничуть Каталана не озадачивало.
— Ты, никак, не рад мне, Арнаут Каталан? — спросил мастер Менахем.
— Рад, — неуверенно отвечал Каталан. — А вы разве не сердитесь, мастер Менахем, за то, что я обокрал вас?
— Не сержусь, — хмыкнул старый иудей. — Наследники мои от этого никак не обеднели; ты же не употреблял мои снадобья во зло.
— У нас с братом Фомой тут хороший огород, — похвастал Каталан бесхитростно. — Мы посадили в нынешнему году и салат, и красную капусту, а на тех грядках у нас майоран и петрушка.
— Молодцы, — похвалил мастер Менахем. — А ты, как я погляжу, стал суров к инаковерию?
— Ни евреев, ни сарацин мы не трогаем, пока те не совращают в свою веру католиков, — сообщил Каталан. Мастер Менахем вздохнул.
— Молодец, — повторил он рассеянно. — Говорит мудрейший Абрахам бен Эзра: «И станет он убийцей и склонным к угнетению других; и будет он гневлив и лжив; и будет он палачом, склонным к печали; и будет он решителен; и станет он привержен чести; и люди станут следовать за ним на путях
