земли не полетел ему в спину.
Каталан остановился перед домом наместника. Мгновение глядел на дверь, а затем плюнул себе в ладонь, мазнул плевком по запертой двери, с маху приложил клочок пергамента с требованием явиться в трибунал инквизиции на ближайшее заседание — то есть в нынешнюю среду в два часа пополудни, а затем резко повернулся и пошел прочь, прямой как палка.
К вечеру доминиканский монастырь оцепили, и когда брат Лаврентий попытался для пробы выйти на улицу, стражники безмолвно сунули в открытую дверь пику и загнали монаха обратно.
Так началось заточение доминиканцев в Тулузе, которое длилось почти два месяца.
Меньше всех унывал брат Фома. У него был огород, чтобы занять руки работой, и раненый, чтобы занять заботой голову. Что до стражи у ворот — то Фома и без всякой стражи монастырь покидать не любил.
Как-то раз, подойдя к воротам, крикнул Фома:
— Эй, дураки с копьями! Зачем вы здесь стоите?
— Цыц, крапивное семя! Фома удивился:
— Я спросил, для чего вам стоять здесь и днем и ночью, мучить себя то на солнцепеке, то под дождем.
Ворота чуть приоткрылись, и Фоме показали кулак. Фома поглядел сперва на свой кулак, потом на тот, что ему показали. У Фомы был больше.
— Сиди тихо, монах, пока рожу не начистили, — пояснил стражник, захлопывая ворота.
Фома сел у запертых ворот на землю и задумался. Потом сказал самому себе:
— Эти люди, несомненно, глупы, ибо заставляют меня делать то, ради чего я и посвятил себя служению: то есть сидеть в уединении, молиться и вкушать скудную пищу, состоящую из воды и мучной тюри. К тому же у нас есть колодец, а на грядках растет зелень. Как бы стражники окончательно не утратили рассудок — при таких лишениях, которым они себя подвергают, это вполне возможное дело. Пожалуй, надо будет помолиться за этих бедных дураков.
Через месяц безвылазного сидения Каталан пришел к своему другу брату Фоме и сказал:
— Я хочу сходить в город.
Фома снял с пояса четки и стал их перебирать, не отвечая.
Каталан повторил:
— Я хочу сходить в город.
Слуга епископа, которому Фома отдал свой тюфяк, сел, держась за раненый бок, и сказал Каталану:
— Вас там сразу убьют, святой отец.
— Вот и хорошо! — озлился Каталан. — Если этой земле нужна кровь, чтобы пробудиться, — пусть прольется моя!
— Не затем же ты хочешь пойти, чтобы тебя убили, брат, — заметил Фома. Он хорошо знал Каталана.
— Нет.
И Каталан показал новый документ: инквизитор вызывал в трибунал всех должностных лиц Тулузы по обвинению в ереси, укрывательстве виновных и открытому противодействию инквизиции.
Фома внимательно прочитал все то, что было написано на пергаменте, а потом расхохотался:
— Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что тебя можно запугать, Каталан!
Ночью они вдвоем выбрались из келий и спустились по лестнице во двор. Фома встал к стене, расставив ноги и упираясь руками в каменную кладку, а Каталан вскарабкался ему на плечи и, уцепившись руками за край, перебрался на стену. Фома подал ему сандалии и веревку. Каталан прицепил сандалии к поясу и обвязался веревкой. Огляделся, сидя на корточках.
Стража городского капитула исправно охраняла оба выхода — тот, что вел в церковь, и боковой, в углу стены. Сверху хорошо были видны горящие факелы.
— Я подожду тебя здесь, — сказал Фома снизу. — Если тебя станут убивать — кричи. Успею — перетащу тебя через стену. Да хранит тебя Пресвятая Дева, брат.
Каталан усмехнулся в темноте. Придерживаясь за веревку, спустился на мостовую и сразу прижался в тени. Осторожно отвязал веревку, оставив ее на попечение Фомы, и бесшумно побежал босиком по улице. За углом он обулся и пошел уже медленно — черная тень в ночной темноте. Дважды Каталан ускользал от внимания городской стражи, и крался, и таился, пока наконец не добрался до дома графского наместника.
А в доме этом настоящие стеклянные окна, и не одно, а целых три. Так и тянуло Каталана швырнуть в эти окна камнем, но сдержался. Взялся за дверной молоток, громко постучал: раз, другой.
Ax, как долго идет ленивый слуга отпирать! Ах, как крепко спят в наместниковом доме! Ничего, сейчас проснетесь.
Приотворилась дверь. Каталан просунул в щель свернутый трубкой пергамент и ушел — растворился в ночных улицах.
Ах, какой крик поднялся наутро! Изнемогая от злобы, бесновался под стенами Сен-Романа графский наместник — лично! Грозил взять монастырь штурмом! Ворота тараном вышибить, церковь к такой-то матери разнести, монахов посадить на кол!
Каталан поднялся на стену, чтобы удобнее было вести беседу.
— Я здесь, полупочтенный! — завопил он пронзительно. — Никак ты явился принести покаяние?
— Я выжгу ваше осиное гнездо каленым железом! — вне себя орал наместник. — Я повешу вас всех за яйца, у кого еще остались!
На небе собирались тучи, а гром покашливал далеко за Гаронной, на юге — там, где высится невидимая отсюда гора Монсегюр.
— Я велел тебе убираться из Тулузы, ты, недоносок! Я велел тебе заткнуть свое паршивое хлебало! — надрывался наместник.
А Каталан вдруг развел крестообразно руки, и свежий порыв ветра взметнул полы его черного плаща. И заверещал Каталан, переступая по стене босыми ногами, будто на месте приплясывая:
— Ах, в горах, мать вашу, в горах черных,
Где вьется, раком вас всех, тропа крученая,
Под самым небом, хрен вам в рот, золоченым,
Стоит там бык печеный,
А в жопе у него чеснок толченый!..
Ошеломленный наместник замолчал, рот разинул… Рехнулся монах! От злобы, с голодухи, от воздержания — ума лишился. Или того хуже — бесноватым сделался. Ой, худо! Страшненький монах. Спаси нас, Боже, от бесов и сатанинского сонмища!
И потянулся наместник перекреститься. А Каталан перестал плясать и кривляться — так же внезапно, как начал — и крикнул грозно:
— Не сметь!
И замер наместник, не донеся руки до лба. Каталан нагнулся к нему со стены, упираясь ладонями в колени:
— Как ты смеешь, еретик, дерьмо свиное, просить о помощи Господа, когда не побоялся судиться с Ним, и поносить Его, и грозить Ему?
И были глаза Каталана не безумны вовсе — ясны и холодны.
Спросил его наместник, сбитый с толку:
— Чего ты от меня хочешь, монах? Чего добиваешься?
— Милости хочу, не жертвы, — ответил Каталан. — Покайся в грехе своем, отступи от ереси.
— Я подумаю… — сказал наместник, подняв к Каталану побледневшее лицо.
И в этот миг хлынул наконец ливень.
Каталан выпрямился. Больше он не смотрел вниз — ни на наместника, ни на стражу. Стоял на стене, откинув назад голову, и вода заливала его открытые глаза.
— Он подумает! — с недовольным видом проговорил брат Фома, которому Каталан, весь мокрый,
