И знал Каталан: они — всего лишь листья; корень же всему — Гора.
Быв фигляром, бездомным и бездумным, бродил некогда Каталан по зеленым холмам Лорагэ, между полей вилась его дорожка. Шел себе, цветок дикого мака за ухом, распевал во все горло — когда встречным людям, а когда и просто ветру; ни денег, ни благодарности от ветра не хотел, а чего хотел — и сам не знал, так порой донимал его голод. И потому половина песен была у него о набитом брюхе, а половина — о брюхе пустопорожнем.
Добрый рыцарь де Сейссак
Поесть и выпить не дурак;
Зато оголодал Бернар,
Он совершенный был катар…
И плясал, и кривлялся по малым городам Лорагэ, и подавали ему в Авиньонете и Вильфранше медные грошики и серебряные денежки…
Только давно уже забыл нынешний Каталан того давнишнего Каталана; встретились бы сейчас на дороге — кажется, не признали бы друг друга,
И Лорагэ видится теперь Каталану иной тогда была Лорагэ зеленой, веселой, солнцем пронизанной, а ныне будто увяла, пропитанная зловонной ересью. Прежде весь мир перед Каталаном распахивался, точно двери трактирные, ибо знал бедный фигляр совсем немного, а властью и вовсе никакой не обладал. Какое там — другими людьми повелевать, когда собственные ноги иной раз в повиновении отказывали! Ныне же словно прежние глаза на другие заменились, а все потому, что, выйдя на единоборство с дьяволом, одного только дьявола и видел.
Давно уже понимали — и Каталан, и Этьен Сен-Тибери, да и провинциальный приор ордена проповедников: сидя в Тулузе, одну лишь тень они ловят; корни же — по всей Лорагэ и южнее, там, где темной тенью высится Гора, неприступная и страшная.
И потому решено было переместить трибунал из Тулузы в Авиньонет. Слишком уж много путей в этом Авиньонете сходилось. И увела туда дорога брата Арнаута Каталана и с ним брата Фому из ордена проповедников, минорита Этье на Сен-Тибери, нарбоннского доминиканца по прозванию Писака, а также послушника Робена. нотария Понса Понтеля и с ними архидиакона тулузского кафедрала Лезату.
Ехали молча, каждый утонув в своей думе. Ни у одного не была эта дума веселой. И земля, казалось, поглядывала на монахов с опаской, почти враждебно: не любы ей эти чужие люди. И смотрел Каталан на зеленые поля, но ни одного цветка не различал между стеблей — зрение к сорока с лишним годам сделалось у Каталана совсем негодным.
Красив Авиньонет — «Авиньончик» — малый город, обступивший Богородичную церковь на высоком холме, обнесенный стеной и защищенный всего двумя башнями — а большего, по правде сказать, и не требуется. Красив и невелик, весь в стенах уместился, как в ладонях, за стены еще не вытеснялся. В жару по узким улицам струится пыль, а в дождь — несутся бурые потоки. Но площадь хорошо замощена деревянными брусками. От Богородичной церкви видна вся широкая долина Гаронны и далекие, едва читающиеся в бегущих очертаниях горизонта грозные горы…
Красив и господин Авиньонета, нареченный любимым здесь именем — Раймон. Да он и лицом, и повадкой, и нравом — всем, кажется, напоминает старого графа Раймона. Оно не диво, ибо приходится авиньонетский Раймон старому графу родным внуком. Была у доброго тулузского владыки возлюбленная, с которой, хоть и не венчан, прожил неколикое время в полном согласии. Она же в ответ на ласку подарила графу дитя — дочь, названную Гильеметтой. Граф Раймон детей своих не забывал, хоть законных, хоть внебрачных. Вот и Гильеметту, когда вошла в лета, хорошо выдал замуж — за своего сенешаля Юка Альфаро, а в придачу подарил им город Авиньонет.
Кто в Лорагэ не знает, что Раймон Альфаро — катар? Да и странно было бы, окажись иначе.
Всем хорош Раймон Альфаро. По узкому удлиненному лицу, по веселому смеху, по любви к своим людям сразу узнавалось потомство доброго графа Раймона Тулузского.
Как брата принимали его и в Фуа, и на Горе, и немалое число заранее осужденных инквизицией проходило через его городок. Здесь, обогретые и накормленные, получали беглецы и помощь, и провожатых и уходили в Пиренеи, а святым отцам только и оставалось, что посылать им вослед бесполезные проклятия.
И все-то находилось у Альфаро под рукой: и верные люди, и добрые кони, и богатые припасы.
Стоял горячий слепящий май; был канун Вознесения. Вот уж и Авиньонет показался — оседлавший холм тихий городок под синим небом, среди зеленых полей и рощ. Ворота стоят раскрыты; не глядя ни вправо, ни влево, вступают в Авиньонет монахи, точно Господь в Иерусалим; только вот никто не выходит к ним навстречу с пальмовыми ветвями, никто не устилает им путь одеждами; безмолвно поглядывает на них Авиньонет, тревогу таит.
Явились в церковь; месса уже заканчивалась. Отстояли, сколько оставалось, склонив головы, дослушали. Но вот уж месса проговорена, и немногочисленные прихожане разошлись. Тогда прошел Каталан в ризницу — приору назвался. Приор засуетился, оробел — побаивался, зная за собою некоторую нерадивость. И то сказать! Чтобы Лорагэ в нелицемерном католичестве держать — тут не бедным приором, тут апостолом Павлом быть надобно. Да где же на всякий городишко апостолов наберешься!
Вышли вдвоем из ризницы; Каталан приору и товарищей своих назвал — всех по очереди. Настороженно каждого приор оглядывал — будто ждал, что и его, бедного, за недостаток усердия карать начнут. Но после, как поглядел на смирного Робена да на простоватого Фому, — поуспокоился.
Предложил с дороги хотя бы воды с медом выпить — холодной, из погреба.
Приор жил в двух шагах от храма, так что даже и ходить далеко не пришлось.
Впрочем, в Авиньонете вообще никто далеко не ходит; чего ни хватись — все под рукой. Вот и до светских властей добрались — еще быстрей, чем до духовных.
Раймон Альфаро — это вам не задерганный нерадивостью служек и равнодушием прихожан приор. Раймон Альфаро — хоть и в малом Авиньончике, а государь. Стоит перед Каталаном хмурый, красивый. И молодости, и сил, кажется, еще на тысячу свершений хватит. Инквизитор перед Раймоном Альфаро — будто пугало огородное в тряпках монашеских; весь усохший, желтый, с покрасневшими глазами.
Поднял на Каталана взор Раймон Альфаро и, будто решившись на что-то, улыбнулся, зубы на загорелом лице блеснули. Оба послания — и от провинциального приора ордена, и от папского легата, монсеньера архиепископа Вьеннского, — вручил — не вручил, всучил! — своему нотарию:
«Прочти!» Будто сам читать не обучен. Нотарий в послания уткнулся, забубнил:
— «Во имя Господа нашего Иисуса Христа. Сим извещаем всех верных католиков, к которым попадет это письмо, что мы, Иоахим, благодатью Божией смиренный слуга Его в архиепископстве Вьеннском…»
А Раймон Альфаро нотария почти не слушает, бесцеремонно разглядывает то изможденного Каталана, то Этьена Сен-Тибери в пыльной коричневой рясе, то взволнованного приора. А приор и впрямь от волнения задыхается: шутка ли, такая важность в Авиньонет пожаловала!
— «Желая искоренить ересь, уничтожить порок, научить людей истинной вере и воспитать в них добрые нравы, повелеваем…»
Ну и к чему все эти словеса? И без словес понятно: приехала чертова мельница его, Раймона Альфаро, город в пыль перемалывать. Будто можно вот так превратить всех катаров Лорагэ в бессловесный прах, а потом из этого праха с помощью слюны и Veni Creator слепить истинных католиков. Ну-ну. И с любезной улыбкой глядит Раймон Альфаро на инквизиторов. Темные волосы Альфаро стрижены в кружок, темные глаза под челкой полны потаенного медового света, почти золотые, когда солнце в них светит.
И разумеется, выказывает Раймон Альфаро полное согласие с обоими посланиями. И готов он всячески содействовать святым отцам в их благом предприятии. Что от светской власти требуется? Предоставить трибуналу охрану и наиболее подходящее здание? К сожалению, ни доминиканского, ни какого иного монастыря в городе не имеется, но в тридцати верстах есть бенедиктинское аббатство Сен- Папул… В память того самого Папула, что в незапамятные времена крестил Лорагэ.
Глядит на Раймона Альфаро Арнаут Каталан, противен Каталану Раймон Альфаро. Все в нем противно — и одежды яркие, и лицо юное, красивое, спесивое. Мнит о себе высоко, смерти боится. Бога — нет.
