импровизируя стихами:
Вот граф Симон, защитник веры, достойный трона,
Преславный воин, принявший смерть во имя Бога и Закона.
Фома неожиданно сказал:
— Я завидую ему.
Вскоре в Каркассон прибыл — все еще разбитый недугами — тулузский епископ Раймон; отпустили его консулы Тулузы, решив, видимо, что после публичного изгнания из города братьев проповедников держать епископа в заложниках будет уже неразумно.
Пока Тулуза праздновала избавление от инквизиции, каркассонский трибунал тоже даром времени не терял — отлучил от Церкви консулов Тулузы. Всех одиннадцать.
В Тулузе в ответ на это разгромили монастырь миноритов, которых прежде терпели, считая тихими придурками, и избили в кровь нескольких монахов.
Епископ Раймон, кое-как оправившись от расстройств, двинулся в Рим — жаловаться Папе.
Одновременно с епископом к Папе отправилось посольство от Тулузы: прекрасная дама жаловалась Его Святейшеству, со своей стороны, на бесчинства доминиканцев — вот уж воистину подобны цепным псам, сорвавшимся с привязи! И вся злоба этих проповедников — против дома тулузских Раймонов, к которым братья Доминика де Гусмана издавна питают ненависть, не всегда справедливую. Посему немало бед проистечет, если предоставить доминиканцам полную свободу действий в Тулузе, ибо никогда не бывала еще ненависть добрым советчиком.
Святой Престол отозвался распоряжением отныне разбавлять в трибуналах доминиканцев миноритами, дабы смягчить суровость первых кротостью последних.
Через полгода после шумного выдворения псов Господних те невозбранно и даже отчасти торжествующе возвратились в Тулузу и мгновенно возобновили гонения на ересь.
Монастырь за время их отсутствия основательно разграбили; серебряные сосуды вынесли, статуи разбили в щепу, огород уничтожили, колодец засорили. Так что работы у братьев прибавилось.
Каталана теперь разве что ветром не шатало, так уставал. От утомления почти перестал спать, а ел что попало и часто забывал о голоде. Лицом сделался желто, под глазами пролегли коричневые полукружия, рот ввалился, как у старика.
Нынешний приор доминиканского монастыря, недавно выбранный, Пейре Челлани, приставил к Каталану Робена — следить, чтобы отец инквизитор не уморил себя до смерти раньше времени. Вскоре, однако же, и Робен приобрел вид крайнего утомления. Видать, одному брату Фоме под силу совладать с Каталаном и укротить в нем рвение, дабы не сгрыз он самого себя изнутри; но Фома был занят огородом.
В товарищи Каталану дали минорита — Этьена из Сен-Тибери. Этот Этьен Каталану пришелся очень даже по душе — такой же блаженный и блажной, как сам Каталан, только на свой лад. Да еще, пожалуй, менее склонный к злому юродству.
Первый владетельный сеньор, за которого взялись инквизиторы, был, конечно, граф Фуа — сын и наследник Рыжего Кочета. Крепка скорлупка у этого ореха, и зубов об нее обломалось немало. Вот еще новые охотники выискались! Вызов в трибунал граф Бернарт, конечно же, получил, да только отвечать не намеревался.
Невесело сейчас в Фуа. Граф стареет, дочери растут — томятся, дерзят. Петронилла де Коминж совсем ссохлась, сделалась как паутинка. Отец ее, старый граф де Коминж, недавно умер. Прямо за обеденным столом схватился за левый бок и повалился на пол; когда подняли — уже не дышал. Похоронили по католическому обряду, а после, когда попы поразъехались, приходила из Памьера Эклармонда де Фуа, «совершенная», спускалась к могиле брата, а что там делала и какие обряды вершила — неведомо.
И все темнее клубятся грозные тучи вокруг, и все гуще оплетается Фуа заговором, все крепче делается нерушимая связь с Лорагэ. Не ради любви, не ради песен и забав сходятся теперь братья — родные, двоюродные, кровные, названые. И кажется, ощутимо надвигается на Лангедок Гора. Можно не называть ее по имени, в Лангедоке одна Гора, и там — узел всему; отовсюду она теперь, мнится, видна.
Монсегюр.
Последний оплот, последняя надежда, обитель «совершенных» и сосуд священного огня. И только там, на Горе, ныне крепка по-настоящему катарская церковь, наложившая строгий запрет на Каиново преступление — кровопролитие.
На вторичный вызов явиться в трибунал святой инквизиции граф Бернарт отозвался по-своему: наставил синяков послушнику, который передал ему послание Каталана из рук в руки, и показал ему, держа за волосы, из окон замка обрыв в пропасть, где, невидимая под листвой, неслась, обмелевая к лету, река Арьеж.
— Здесь, щенок, не Тулуза, — сказал граф Фуа послушнику. — Высоко отсюда падать.
И выпроводил — по счастью, через двери, наградив напоследок хорошим пинком.
— Ну вот, — сказал Робену (это был он) Арнаут Каталан, смазывая тому кровоточащую ссадину за ухом, куда пришлась суковатая палка графа Фуа, — теперь ты настоящий доминиканец!
И оставили Бернарта де Фуа в покое — на время: насколько дал понять граф, чтобы привлечь его к суду, придется монахам штурмовать его замок, а к такому подвигу ни братья проповедники, ни минориты готовы пока что не были.
И тень Горы лежала на всем…
И покорно, с исступленным внутренним самоистреблением, погрузился Каталан в бесконечное варево лиц и личин — слушал, слушал, слушал, а ему лгали, лгали, лгали…
Захватить из намеченных к аресту удавалось лишь немногих; остальные исчезали бесследно. Церковь конфисковывала их имущество; однако зачастую и имущества у беглецов, невзирая на их знатное происхождение, не обнаруживалось.
Из всего, что говорили Каталану арестованные, только их презрение к нему было искренним. Не впрямую — упаси Боже! — исподволь давали понять: черная кость, грязный доминиканец с изглоданными до мяса ногтями.
И шли, чередуясь и смешиваясь в причудливом хороводе, перед Каталаном лица, лица, лица… По сотне раз задавал одни и те же вопросы и получал одни и те же ответы:
— Да, верил в двух богов: доброго и злого.
— Да, становился на колени перед «совершенными».
— Да, слушал их поучения.
— Да, бывал на братских трапезах.
— Да, верил, что…
Доминик, зачем ты прислал меня к своим братьям в монастырь Сен-Роман?..
И диктовал нотарию Понсу Понтелю одни и те же слова, и усердно строчил Понтель, украдкой поглядывая на Каталана с сочувствием.
Каталан увязал в словах, как в болоте, тщетно пытаясь выбраться на твердую почву. Катары начинали говорить свое исповедание, и Каталан терял голову, переставая понимать родной язык. А цитаты из Писания с их уст так и сыпались — орешками. На всякое слово находилось два. И перестал Каталан спрашивать исповедание, а спрашивал только понятное:
— Верил ли в двух богов: доброго и злого?
— Становился ли перед «совершенными» на колени, испрашивал ли их благословения?
— Бывал ли на братских трапезах?
— Помогал ли «совершенным» деньгами, одеждой и продуктами?
А о вере говорить запрещал.
Что лгали ему — видел, но уличить не мог. Лишь те, кто сразу оговаривал себя, оказывались, как правило, невиновны — тех Каталан отпускал на покаяние как заблуждающихся; лгущих же держал в тюрьме и морил голодом.
